Печали американца - Сири Хустведт

— А у меня во сне часто появляются дополнительные глаза, — сказала Инга. — Когда два, когда один, на лбу или на затылке. Ужас, конечно, но там это не страшно, а просто непривычно.

— Прежде чем я засну по-настоящему, — продолжала Миранда, — вокруг меня крутятся какие-то жуткого вида существа, которые постоянно меняют обличье. Мне безумно интересно на них смотреть! Почему они возникают?

— Гипнагогические галлюцинации,[42] — вставил Бертон.

— Неужели они так называются? — озадаченно произнесла Миранда. — Я-то думала — как-нибудь повеселее.

— А я все время от кого-то убегаю, — вступила в разговор Соня. — Странно только, что после всей этой гонки я не чувствую себя уставшей, когда просыпаюсь.

— Я теперь и во сне и наяву все вижу как в тумане, — негромко сказал Лео. — Туман, а в нем звуки, слова, прикосновения, и я тоже убегаю. От немецких солдат, которые выследили меня и теперь ломают дверь моей квартиры на Грин-стрит.

— А я, если честно, почти никогда не помню, что мне снилось, — развел руками Генри. — Открываю глаза — и все исчезло.

— Надо это делать медленно, — обернулась к нему Миранда, — и потом либо записать то, что видели, либо зарисовать.

Генри вытянул руку вдоль спинки дивана, так что она почти касалась шеи Инги, которая сидела рядом с ним. Я заметил, что этот его жест привлек пристальное внимание нашей мамы.

— А вы, Эрик, что об этом думаете? Вы же психоаналитик. Вам положено сны толковать. Вы кто, правоверный фрейдист?

В тоне Генри мне послышалась враждебность, и я мысленно спросил себя, это на самом деле так или мне показалось.

— Психоанализ со времен Фрейда не стоит на месте. Теперь мы знаем, что большая часть мозговой деятельности действительно относится к сфере бессознательного, тут Фрейд был абсолютно прав. Разумеется, не он первый до этого додумался, надо отдать должное Гельмгольцу,[43] но ведь не забыты еще времена, когда ученые в один голос отвергали самую возможность такого взгляда на ситуацию. Мне ближе представление о сознании как о непрерывном спектре состояний: от нормального состояния бодрствования, когда человек мыслит, до грез и фантазий и далее до измененного сознания при галлюцинациях, и последнее — сон. Однако толкование сна может иметь место, только когда мы бодрствуем. Мне кажется, значение сна — результат желаний и деятельности разума. Это неотъемлемая часть всех форм восприятия и сознания. Но психотерапия считает значение сновидений субъективным, и существует большое количество исследований, доказывающих, что содержание наших снов является отражением наших же внутренних эмоциональных конфликтов.

— Например, Хартманн, — высунулся Бертон.

— Правильно, Хартманн писал об этом, — согласился я. — Рассказывая свой сон, пациент открывает в себе какую-то глубинную эмоциональную составляющую и по ассоциативным связям внутри истории, которую он вспоминает, приходит к его значению. Все те, кто видит в сновидениях лишь бессмыслицу, не могут объяснить, почему у снов есть сюжеты.

Генри Моррис повернулся к Инге:

— Макс использовал в своих книгах элементы сновидений, все эти внезапные перепады-переносы-трансформации. Я имею в виду «Человек домашний», когда Хорас, ничего не подозревая, просыпается утром, идет на службу, возвращается после работы домой, ужинает, целует детей на сон грядущий, ложится с женой в постель, а на следующий день открывает глаза — и ни жены, ни детей нет. Дом стоит пустой, осталась только кровать, на которой он лежит, все остальное исчезло.

— Читать книги Макса — это как видеть его во сне, — медленно промолвила Инга.

На слове «его» голос ее дрогнул.

— Знаете, как бывает, встречаешь человека, а потом смотришь — это кто-то совсем другой, и лицо не такое.

Руки Инги задрожали. В глазах у нашей мамы мелькнуло беспокойство. Носовой платок Бертона притаился между ладонями. Соня отвернулась к окну. Это все из-за папы. Генри Моррис, однако, не сводил с лица моей сестры пристального взгляда.

Инга уперлась руками в колени и вымученно улыбнулась.

— Да будет вам, — сказала она. — Сейчас все пройдет. Не волнуйтесь. Давайте лучше про сны. Никто никогда не отрицал их важности. Египтяне наделяли их единым символическим значением. Греки видели в них послания богов. Артемидор[44] во втором веке нашей эры пишет свою «Онейрокритику», по сути дела — сонник. Мухаммеду большая часть Корана тоже открылась во сне. И так далее…

Голос Инги стал тише.

— А вчера мне приснился наш старый дом, в котором мы росли. Мы все вместе, и ты, мамочка, и ты, Эрик, и все вокруг совсем как в детстве. Мы сидим в гостиной, и вдруг я вижу папу, он стоит, как живой, только без ходунков и без кислородного баллона. Я смотрю на него и знаю, что он уже умер. Потом он исчезает, а я во сне говорю себе: «Мне явился призрак».

Все замолчали. Паузу прервал тихий голос Лео:

— Наверное, неспроста в наших снах оживают те, кого мы похоронили. Это, несомненно, реализация нашего желания. Мы их знали, любили, хотим вернуть.

Соня сидела в кресле, свернувшись клубочком. Пока Лео говорил, она не отрываясь смотрела на него, потом обхватила себя руками за коленки и пару раз качнулась вперед-назад, что-то бормоча себе под нос, но что именно, я не разобрал.

Все как-то притихли. Одна оплывшая свеча, прежде чем окончательно погаснуть, вдруг затрещала и брызнула воском. Вечер определенно подходил к концу. Соня шепнула мне на ухо, что ей нужно побыстрее со мной повидаться. Лео поцеловал Инге руку, что выглядело очень естественно. Уверен, Бертону очень хотелось бы сделать то же самое, но по части целования ручек он был не силен. Не его профиль. Когда Инга на прощанье чмокнула его в обе щеки, он побагровел. Последнее, что я запомнил, — это глаза мамы, одновременно внимательные и настороженные, когда она смотрела, как Инга говорит Генри «до свидания».

Миранда и я ехали домой на такси. Я пригласил ее «чего-нибудь выпить, чтобы снять напряжение», именно так я и сказал, как бы странно в моих устах это ни звучало. Она отказалась, вежливо клюнула меня в обе щеки, поблагодарила за «чудесный вечер» и оставила на произвол воображаемых утех, в которых, так уж повелось, играла не последнюю роль.

Мой отец вернулся в Америку на борту парохода «Милфорд» в начале апреля 1946 года, высадился в Сиэтле, где съел «маленький, жесткий, вкусный кусочек мяса, который назывался бифштексом», армейское последнее прости, потом поспешная демобилизация.

Последний серьезный приступ малярии начался у меня прямо в поезде, по дороге домой. Сперва жжение в глазах, потом озноб и жар. Моим соседом оказался сержант, который следовал в учебный лагерь Кэмп-Маккой в Висконсине для увольнения в запас. Он все вытаскивал из кармана какое-то письмо и принимался его читать. Я догадался, что вести там невеселые. Позже, когда малярия чуть отпустила, он рассказал мне, что его жена требует развода, потому что у нее теперь другой, а муж, дескать, сам во всем виноват. Попутчиком он был, прямо скажем, не самым приятным, да еще ему надо было выговориться. Последний вагон поезда заканчивался открытой платформой. Я уж не знаю, как мы там оказались, помню, как стояли, облокотившись на металлический поручень, и всматривались в остающийся позади западный горизонт. Тут сержант, уже не опасаясь посторонних ушей, вдруг заявил, что первым делом, как вернется домой, убьет жену.

Помню, я опешил, и реакция моя была не столь аккуратно оформлена, как эти записи. Что все это значило: армейский выпендреж? розыгрыш? желание посмотреть на мою реакцию? Что мне делать, доносить на него? Я чувствовал потребность как-то обезопасить эту женщину и начал с того, что открыл глаза пошире и замахал руками. Да разве ж так можно? У нас в части недели не проходило, чтобы кто-нибудь из ребят не получил письмецо примерно такого же содержания. И что мы им говорили? Что нашего полку прибыло. Что их представят к награде за боевое ранение. Что тут больше ловить нечего, но баб на наш век хватит — это была известная армейская присказка. Я сказал сержанту, что он делает большую глупость. Когда поезд прибыл в Сент-Пол, мой попутчик решил, что сперва поедет к родителям, потом к замужней сестре, а с женой свидится попозже. Я, разумеется, никуда о нем не сообщил.

До Кэннон Фоллз он добирался автобусом. У его отца, моего деда, была смена в туберкулезном санатории «Минерал Спрингз», Лотта тоже уехала на работу в Саут-Сент-Пол. На автовокзале его встречали бабушка, дядя Фредрик и Рагнил Лунд.

Когда мать увидела, как я выхожу из автобуса, ей совершенно изменило самообладание. На нас оглядывались. Рагнил, которую я едва узнал, настолько она похудела, наблюдала за этой сценой с некоторым смущением. В облике Фредрика появилось что-то необычное, но что именно, я не мог уловить. За то время, что мы не виделись, он вырос на целую голову. В конце концов мы уселись в материн «форд» тридцать пятого года выпуска и поехали домой, где ничего не переменилось, только постройки пообветшали, в особенности амбар. Вот и все о моем возращении домой с войны.