Ниндзя - Эрик Ластбадер

Но меня поразило другое: твоя мать вела себя так, будто знала Итами с рождения, будто они были сестрами. Я не заметил никакого смущения, а ведь его вполне можно было ожидать, когда женщина, выросшая в затерянной китайской деревушке, встречается с дамой из высшего японского общества. И в то же время, твоя мать и Итами были совершенно разными людьми. — Полковник отвернулся от окна и посмотрел на сына. — Но казалось, что их очевидная противоположность — тепло и жизнелюбие твоей матери и холодная отчужденность и меланхолия Итами — не помешала им с первого взгляда понять друг друга.

Об этом я тоже долго размышлял, и вот что я решил: хотя Со Пэн уверял меня, что не знает о подлинном происхождении твоей матери, его подарок говорит об обратном.

— Ты хочешь сказать, что мама японка.

— Скорее всего, в ней течет японская кровь. — Полковник сел рядом с сыном и ласково положил руку ему на плечо. — Но ты должен обещать мне, Николас, что никогда и ни с кем не станешь об этом говорить, даже с твоей матерью. Я рассказываю тебе все это лишь потому... потому, что когда-то узнал об этом сам. Со Пэн считал, что происхождение очень много значит; возможно, так оно и есть, хотя я не придаю значения таким вещам. Я англичанин и еврей, но мое сердце с этими людьми. В моей крови звучит их история, моя душа созвучна их душам. Какое значение может иметь мое происхождение? Я хочу, чтобы ты кое-что понял, Николас. Я не отрекался от своего еврейского имени, я просто отбросил его. Кто-то может возразить, что это одно и то же. Нет, это не так! Я сделал это не по собственной воле, а из необходимости. В Англии не любят евреев. И никогда не любили. Изменив свое имя, я обнаружил, что передо мной распахнулись многие двери. Знаю, это вопрос совести. Можно ли так поступать? Да, отвечаю я, а на остальных мне наплевать. Каждый решает сам за себя. И теперь, хотя моя душа принадлежит Японии, я не стал ни буддистом, ни синтоистом. Их религии представляют для меня только научный интерес. В своем сердце я никогда не отрекался от еврейства. Нельзя так просто вычеркнуть шесть тысячелетий борьбы и страданий. В твоих жилах тоже течет кровь Соломона и Давида, кровь Моисея. Никогда не забывай об этом, Николас. Ты сам должен решить, кто ты — я не хочу вмешиваться. Но я считаю своим долгом обо всем тебе рассказать. Думаю, ты меня понимаешь. — Полковник долго смотрел на сына, прежде чем открыл шкатулку с тигром и драконом, последний подарок загадочного Со Пэна.

Николас заглянул внутрь и увидел сверкающий огонь шестнадцати огромных граненых изумрудов.

Николас занимался будзюцууже семь лет, но по-прежнему чувствовал себя новичком. Он обладал достаточной силой и прекрасной реакцией; на тренировках выполнял все упражнения усердно и сосредоточенно, но не испытывая особого пыла. Это удивляло и беспокоило его. Он с самого начала был готов к тяжелой работе, к преодолению трудностей — ему это нравилось. Чего он от себя не ожидал — так это безразличия. “Нет, — подумал Николас однажды во время занятий в додзё, — у меня ни в коем случае не пропала решимость овладеть будзюцу”. Скорее, эта решимость только усилилась. Ему трудно было объяснить свои ощущения. Наверное, не хватало какой-то искры.

Возможно, дело было в его инструкторе. Флегматичный Танака считал, что все дело в бесконечной отработке правильных движений. Снова и снова Николас вынужден был их повторять. Еще и еще, пока он не чувствовал, что они намертво запечатлевались в его мозгу, в его нервах, в его мышцах. Он ненавидел эти монотонные упражнения; не нравилось Николасу и то, что Танка обращался с ними как с детьми, еще не готовыми к настоящей жизни.

Время от времени он довил себя на том, что смотрит в дальний конец додзё, где другой мастер — Кансацу — проводил индивидуальные занятия с несколькими старшими учениками.

Благодаря участию Итами, Николас попал в ту же школу —рю, — где занимался Сайго; его раздражало, что двоюродный брат, будучи на год старше, начал заниматься раньше и ушел далеко вперед. Сайго не упускал случая показать свое превосходство. В додзё он относился к Николасу с нескрываемым презрением, как и многие другие ученики — из-за его европейской внешности. Они считали, что гайдзин, иностранец, недостоин заниматься традиционными воинскими искусствами, священными для японцев. Однако дома Сайго старался быть с Николасом подчеркнуто вежливым. Николас пытался объясниться с двоюродным братом, но после третьей неудачной попытки оставил эту затею.

Присутствие Сайго в додзё было для Николаса настоящим мучением. Вместо того чтобы поддерживать двоюродного брата, который так нуждался в его помощи, Сайго старался всячески ему навредить и дошел даже до того, что стад неформальным лидером “оппозиции”.

Однажды вечером после тренировки, когда Николас принял душ и стал одеваться, к нему с разных сторон подошли пять или шесть мальчиков.

— Что ты здесь делаешь? — начал один из них. — Это наше место.

Николас молча продолжал одеваться. Внешне он оставался невозмутимым, но его сердце бешено колотилось.

— Тебе нечего сказать? — продолжал другой. Он был меньше ростом и младше остальных, но близость приятелей явно придавала ему смелости. — Видимо, он не понимает по-японски. Может быть, нам обратиться к нему по-английски, как к обезьяне в зоопарке?

Все дружно расхохотались.

— Правильно, — подхватил первый мальчик. — Я жду ответа, обезьяна. Что ты делаешь на нашем месте? Здесь уже все провоняло.

Николас поднялся.

— Почему бы вам не пойти куда-нибудь, где смогут оценить ваши шутки.

— Вы посмотрите! — закричал меньший мальчик. — Обезьяна разговаривает!

— Заткнись! — велел старший и обратился к Николасу: — Ты сейчас пожалеешь о своих словах, обезьяна.

И без предупреждения ударил Николаса в шею ребром ладони. Николас ответил, и все они набросились на него. Сквозь мелькание рук Николас увидел Сайго, который спокойно направлялся к выходу, и выкрикнул его имя.

Сайго подошел поближе.

— Держись! — крикнул он, пробиваясь к Николасу. Он растолкал мальчишек в стороны, и Николас смог перевести дух. — Что здесь происходит?

— Это все гайдзин, — заявил один из нападавших, продолжая сжимать кулаки. — Сам нарывается.

— Это правда? — спросил Сайго. — Один против шестерых? Трудно поверить. — Он пожал плечами и ударил Николаса в живот.

Николас рухнул на колени, его лоб касался пола, будто в молитве. Его рвало, он задыхался, судорожно хватая ртом воздух.

— Не приставай к ним больше, Николас, — сказал Сайго. — Где твое воспитание? Но что вы от него хотите, ребята — отец варвар, а мать китаянка.

Сайго отвернулся и пошел к выходу; остальные мальчики потянулись за ним следом, оставив Николаса корчиться от боли на холодном полу.

Она пришла неожиданно, среди недели, и в доме поднялась невообразимая суматоха. Разумеется, больше всех суетилась Цзон, которой всегда казалось, что для Итами комнаты недостаточно чисто убраны, еда недостаточно вкусна, а домашние недостаточно хорошо одеты.

“Она похожа на куклу, — думал Николас. — Изящная фарфоровая статуэтка, которая должна стоять на подставке, под стеклянным колпаком, защищающим ее от несовершенного окружающего мира”. На самом деде Итами не нуждалась в подобной защите: она обладала железной волей и умела подчинять ей даже своего мужа, Сацугаи.

Николас тайком следил из другой комнаты, как Цзон выполняла для Итами сложную чайную церемонию, стоя на коленях возле зеленого лакового стола. На ней был традиционный японский халат; длинные блестящие волосы были собраны костяными заколками. Николасу показалось, что она никогда еще не выглядела такой царственно красивой. В то же время, в Цзон не было ничего от холодного очарования Итами, и именно поэтому он так восхищался своей матерью. В довоенных японских фотоальбомах Николас видел многих женщин, похожих на Итами, — но Цзон! С ней никто не мог сравниться. О свойственном ей благородстве духа Итами не могла и мечтать, по крайней мере, в этой жизни. Властное обаяние Итами уступало силе Цзон, ее внутреннему спокойствию, глубокому, как полная неподвижность летнего дня; это Николас ценил в своей матери выше всего.

Ему не хотелось разговаривать с Итами, но уйти из дому, не поприветствовав ее, было бы крайне невежливо. Его мать пришла бы в ярость и, конечно, потом винила бы себя. Этого Николас не мог допустить. Через некоторое время он раздвинул сёдзи и вошел в комнату.

Итами перевела на него взгляд.

— Ах, Николас, я и не знала, что ты дома.

— Здравствуйте, тетя.

— Извините, я на минуту отлучусь, — сказала Цзон, легко и бесшумно вставая с колен. — Чай уже остыл.

В присутствии Итами она почему-то предпочитала обходиться без прислуги. Мать оставила их наедине, и Николасу стало не по себе от испытующего взгляда Итами.