Дети богов - Юлия Зонис

Материнским рассказам про отца Володька сначала верил, потому что заражался силой веры от матери. Сначала — верил. Потом сомневался. Глядя в мутное, заплеванное зеркало в ванной, из собственных мальчишеских черт пытался выстроить портрет отца. Вот его вихрастые рыжие волосы, а у матери серые, тусклые, плоские под платком — значит, в отца. Вот темно-карие его глаза, а у матери белесые, невские, питерские — опять в отца. Вот облупившийся от загара прямой нос, вот рот, подбородок с маленьким белым шрамом — разбил, когда Жмых и Жука столкнули с лестницы. Жмых и Жука, проклятые. Они на два года старше Володьки. Оба тоже безотцовщина, только у них безотцовщина хорошая, почетная: лейтенант Михальский, отец Жуки, и старший сержант Рябушкин, жмыхов папаша — оба сгинули в Великой Войне. Они — герои. А ты — то ли урки сын, то ли вообще байстрюк. Потому что родился двумя годами позже, в холодном сорок седьмом, и никак — ну никак — не мог твой папаша сгинуть на фронтах Великой. Так что сиди и не рыпайся. Молчи.

Он и молчал. Молчал на уроках, когда учителя спрашивали — хотя и знал материал. Молчал, когда ржали над ним девчонки — сначала в школьной форме и белых бантиках, потом в платьях с пышными рукавами, спешащие на танцплощадку, цокающие каблучками о плавящийся от жары асфальт так сладко и призывно. Молчал в военкомате, когда спросили: где хочешь служить? Молчал на медкомиссии. Молчал в поезде на Ростов, когда остальные бухали купленный на полустанках самогон. Молчал, когда гнали пешком через Грозный. Молчал на сортировке новобранцев, молчал, когда определили его в группу старшего лейтенанта Черепина, начальника разведки ракетного дивизиона и редкой сволочи. Молчал весь первый месяц армейской доподготовки. И когда присягу заставляли произносить, кажется, тоже молчал. И уж наверняка молчал, когда били его по почкам и по яйцам, совали мордой в мокрый сортирный кафель, не могли не бить и не совать, потому что на два года старшие Жуки и Жмыхи как раз готовились к дембелю. Его били. А он молчал. В том-то и дело, что он молчал слишком долго. Неестественно человеку так долго молчать, подобная тишина всегда завершается страшным криком или страшным поступком.

Жара плавила военный городок. Над горами тарахтел кукурузник, тянущий за собой полосатый желто-красный матерчатый конус. На западе серели корпуса цементного завода, а вокруг — ничего живого, вокруг — бетонный забор с колючкой. Над забором, над горами и городом плыли дымные султаны нефтяных факелов. В столовке — длинные лавки, ведра с перловкой. По утрам — двадцать грамм масла цилиндриком, хочешь — клади в кашу, хочешь — жри так. Борщ, суп, капустняк — от него потом весь день бурчит в кишках и отрыжка воняет кислой капустой. Ноги стерты в кровь, потому что — маршис полной выкладкой, а портянки заворачивать так толком и не научился. В столовой нет вилок. В чае нет сахара. Страна, блин, на подъеме. На побудке в пять утра. Двухъярустные кровати, поролоновые матрасы, синие солдатские одеяла. В тумбочке: зубная щетка, станок, лезвие. Еще в тумбочке письменные принадлежности. Чтобы, значит, писать письма домой. Девушке. Или маме.

Я читал его письма. Первые, написанные неуверенным, кругловатым почерком не привычной к перу руки. В более поздних документах почерк изменился. Стал острее. Тверже. Настоящее золотое дно для графолога. Последние подписи (на ксерокопиях документов об увольнении из рядов) — как острая линия кардиограммы у больного тахикардией. Но это было потом, сильно потом, а сейчас Володька Гармовой выводил буквы неумелой детской рукой.

Я представил, как он писал эти письма и аккуратно отсылал каждую неделю, и письма копились на почте, потому что мать давно отравилась политурой и нашли ее, распухшую, в запертой квартире через две недели по запаху. А какому-то почтарю было лень сразу шлепнуть печать «адресат выбыл в вечность», и вот письма копились, копились и, наконец, вернулись обратно огромной пачкой. И Гармовому сказали, сержант-подлец наверняка сказал: «Тебе письмо, дух, пляши!» — и Гармовой плясал, неумело и жалко. Ему говорили: «Еще, зажигай, блин, как пляшешь?!» — и он плясал еще. Как же он выл позже в тот вечер, как рвался из собственной кожи и рыдал на чеченскую злую луну!.. Нет, этого я как раз представить не мог. Потому что это и стало тем, что в желтой папке по-канцелярски именовалось «инициирующим событием», в общепринятой лексике — «триггером», а если по-правде, первым обращением. Подлец-сержант инициирующего события, кстати, не пережил, как и многие соседи по казарме, из дембельского, преимущественно, состава. Дело замял старший лейтенант Черепин, которому за такую находку выдали сразу две звездочки на новенькие погоны.

И понеслось. Положительная реакция на тест Бромгекфельца. Положительная реакция на тест А. Положительная реакция на тест Б. Что за тесты? Физиометрические данные. В человеческом обличье. И в волчьем. Справки о переводах, зачислениях, назначениях… Отпечаток лапы — здоровенная какая зверюга! Рентгеновске снимки пострадавших в инциденте, а вот и сами пострадавшие — кровавой звездой Давида на снегу, где там руки, где ноги. Да, свиреп зверь, свиреп. Фамилия Касьянова в досье не всплыла ни разу, но, кажется, я знал теперь, с каким хищником не поладил бравый ФСБшник.

Волчий нрав пер из Гармового все сильнее, как бы ни дрессировали зверя горе-егеря, кудесники из спецслужб. Замалчивать «инциденты», следующие один за другим, становилось трудней и трудней. Кажется, его пытались убить — темная история об охоте партийных бонз на матерого волка была упомянута мельком, но вот фотография имелась: хряковатый мужик в полушубке идет по засыпанному снегом полю, на плечах — двустволка, на снегу — волчьи следы в бисеринках красного. Потом решили, что дешевле просто выпихнуть ими же порожденное чудище в отставку. И вот тут-то началось самое интересное.

Нет, любитель древностей успел побывать не только на поле Куликовом и Мамаевом кургане. Он смылся вон из страны (в семьдесят пятом? Как он, засекреченный, бежал через границу: опять, что ли, по снегу, волоча за собой серое полено хвоста?). Поступил в Иностранный Легион. Так, Сьерра-Леоне, Эфиопия, Нигерия. А вот уже и без всякого легиона: Чад, Боливия, Эквадор. Черные эскадроны. Серые гусары. Красные повязки. Всякой твари по паре. Не обошел служивый своим вниманием и Палестину. Гонял, гонял чаи с Арафатом, и в Сирии общался со штурбманнфюрером Зиммером, который очень интересовался организацией и вооружением тамошней армии.

Любитель древностей, кажется, увлечен был и инкским и ацтекским золотишком. Наследил в Мексике и Перу. И, конечно же, Аргентина. Как жаль, что герр Скорцени подох как раз в тот год, когда бравого капитана отпустили на все четыре стороны из бывшей красной, ныне советской. Иначе непременно, непременно бы им встретиться, и каждый почуял бы родственную душу, и побегали бы они вместе по пампе, и повыли бы на черную аргентинскую луну.