Песталоцци - Альберт Пинкевич

Нельзя не отметить и одну черту, которую мы с точки наших педагогических воззрений считаем резко отрицательной. Песталоцци прибегал к физическим наказаниям, давал своим воспитанникам пощечины. По его словам, они не сердились на него за это, даже соглашались. что с ними нельзя поступать иначе. Повидимому, родители смотрели на это иначе, так как сам Песталоцци рассказывает, что в деревне шли слухи о жестоком обращении с детьми.

Надо сказать, что Песталоцци категорически запрещал другим физические наказания в школе, но находил вполне естественным такие же наказания в семье. «Родительские — матери и отца — наказания редко производят плохое впечатление на детей. Совершенно иначе обстоит дело в школе, с наказаниями учителей, которые не живут с ними в постоянных непосредственных отношениях — днем и ночью — и не ведут вместе с ними домашнего хозяйства». Песталоцци считал себя здесь на положении отца семейства, а потому разрешал себе физически наказывать детей, так же, как потом — в Бургдорфе и Ифертене, в своих педагогических институтах, решительно запрещая всем остальным применять подобного рода наказания. Довольно наивно он сообщает о том, что «ни одно из моих наказаний» — речь идет о физических наказаниях — «не вызывало озлобления; напротив, дети радовались, когда я через минуту подавал им руку и целовал их Они показывали мне, что они довольны и радуются моим пощечинам…»

Трудно поверить!.. Впрочем, необходимо отметить, что в то время к физическим наказаниям, по средневековой традиции, относились как к чему-то необходимому и неизбежному не только дома, но и в школе. Но к Песталоцци мы предъявляем иные требования: он опередил свой век в области воспитания на много, здесь он стоял лишь на уровне либерально мыслящих людей своего времени. Даже от школьных наказаний он отказался далеко не сразу. По крайней мере, его лейтенант Глюльфи применяет в своей — идеальной с точки зрения Песталоцци — школе розги.

О приемах обучения письму, чтению, счету, применявшихся Песталоцци в Стансе, мы не будем говорить сейчас Методы этого обучения отличались довольно большой примитивностью — по внешним условиям работы, — но основные взгляды, высказанные им по поводу его деятельности в Стансе, говорят о том что его взгляды на методику обучения были уже достаточно отчетливы. К их обоснованию Песталоцци вернется в течение своего учительского опыта в Бургдорфе.

Со стороны местных жителей — по указанным выше причинам — поддержки не было; наоборот, они всячески мешали Песталоцци, содействуя уходу многих детей из приюта, конечно вместе с той одеждой. которую они получили там. По этому поводу Песталоцци пишет:

«Воскресенье было для меня в то время самым страшным днем. Приходили матери, отцы, братья, сестры целыми толпами, уводили моих детей на улицу или в разные углы дома, разговаривали с ними, большею частью с мокрыми глазами, и тогда начинали плакать и мои дети, а затем отправлялись домой… Мой дом походил на голубятню, из которой вылетал постоянно то один, то другой»…

Многие из родителей и детей даже думали, что они своим присутствием оказывают большое одолжение Песталоцци. Некоторые открыто говорили, что по-видимому Песталоцци ни на что другое не годится. и никак не может себе заработать иным путем средства, если он несет здесь такой каторжный труд. Иные доходили до того, что требовали от Песталоцци денег за то, что они оставляли ему детей…

К концу пребывания Песталоцци в Стансе отношения с местными жителями улучшились; успехи, достигнутые в отношении воспитания и обучения детей были разительны, дети стали положительно неузнаваемы — и в физическом и в моральном отношении. Но Песталоцци был совершенно истощен. Трудно сказать, был ли бы он в состоянии продолжать свой опыт, если бы чисто внешние причины не сделали это невозможным.

Французы, вытесненные австрийцами из кантона Урн, наводнили Нидвальден и заняли Станс. Монастырь и его постройки, включая и флигель, в котором работал Песталоцци, были переданы французскому командованию для организации лазарета. Песталоцци предлагали переждать, остаться до лучших времен, но переутомленный, усталый Песталоцци (не забудем что ему шел уже 54 год) не согласился, собрал вещи и перевез их в Люцерн, пристроил по отдельным семьям ребят, а сам отправился на несколько недель отдохнуть в горный курорт Гурингель. Оттуда он предполагал вернуться снова в Станс, но это — благодаря интригам комиссара Бузингера — не осуществилось. Штапфер и его друзья в Директории были слишком поглощены политикой, войной, что о Песталоцци им некогда было подумать всерьез, хотя отношение их к нему попрежнему было самым хорошим.

Снова Песталоцци не удалось довести до полного развертывания своих воспитательных планов, работа оборвалась тогда. когда он уже видел себя недалеко от цели.

«Как потерпевший кораблекрушение уже видит землю и дышит уже верой в жизнь, но вдруг противным ветром снова откидывается далеко в безбрежное море, восклицая в страшном отчаянии — «зачем я не умер!», и все-таки не опускается на дно, открывает усталые глаза и снова оглядывается и снова ищет берег, а увидев, напрягает до окоченелости свои члены, — так же было и со мной…»

Так писал о себе Песталоцци несколько недель спустя.

Человек исключительной веры я свою работу, человек необыкновенного упорства и огромного труда. — Песталоцци, не успел как следует отдохнуть, начал снова искать, где он может, наконец, на практике осуществить свои планы, свои идеи. Станс не подорвал в нем веры в педагогическую работу, наоборот, именно теперь Песталоцци — с седыми волосами, на пороге старости, твердо убедился в необходимости практической работы, практического учительства.

А кругом уже злорадствовали, и прежде всего политические враги Республики, а стало быть и враги республиканца-демократа Песталоцци, И несмотря на то, что деятельность приюта была прервана исключительно благодаря внешним причинам, широко распространялись слухи о полном крушении нового чудачества Песталоцци, о несомненной его беспомощности, о неумении его провести какое-либо дело до конца.

— Видите: пять месяцев еще кое-как мог проработать он, а вот на шестом уже дело не пошло. Это можно было легко предсказать заранее, — говорили одни.

— Да это же несомненно, — вторили им другие, — он же ни на что другое не способен, как написать однажды роман; но и тут он пережил себя.

— Глупо, — прямо в глаза Песталоцци заявляли третьи, — думать, что если человек в тридцатилетием возрасте когда-то нечто разумное написал, то можно рассчитывать на этом основании на какое-нибудь толковое дело, когда ему стукнет за пятьдесят.