Вся жизнь – в искусстве - А. Н. Донин

француженка мадам Сапон. Эти «вторники» были больше, чем просто уроки французского, это было еще и общение приятных друг другу людей. Папа очень тщательно готовился к этим занятиям, но к своим успехам относился самокритично, возможно, слишком, потому что пофранцузски, хотя и не особенно бегло, но всетаки говорил.

Общение с людьми составляло важную часть его жизни. Отец был очень добр к людям. Они интересовали его, и это не зависело от статуса человека, от занимаемого положения. У него было много друзей и самых разных. Когда он лежал в больнице, его обожала вся палата, самые простые люди, совершенно другие по кругозору, по уровню образованности.

Он находил со всеми общий язык, и с ним было всегда интересно. И что удивительно, этот интерес был всегда взаимный. Многие эти связи сохранялись надолго. «Мой друг Толька», как называл его отец, был горьким пьяницей, но прекрасным столяром, у него были золотые руки, и отец безмерно его уважал.

Отец никогда не относился к людям с презрением, свысока, никогда не кичился своими знаниями и с радостью ими делился со всеми, кто проявлял интерес. Он очень любил наши молодежные компании, в которых он всегда был желанным гостем. Подруги моего детства вспоминают, что к нам можно было прийти в любое время, дом был для всех открыт и гостеприимен. Он любил наших друзей, они обсуждали с ним свои проблемы, говорили с ним об искусстве. Он не был нетерпим к чужому незнанию. Отец говорил, что не постыдно не знать, а стыдно не хотеть знать.

Своей снисходительностью он очень приближал к себе. Я вспоминаю разговоры с ним как великое счастье. Общение с ним было огромным наслаждением. Он никогда не давал тебе почувствовать, что ты последний невежда, хотя в сравнении с ним мы все были невеждами.

Мы не стремились куданибудь убежать на Новый год, встречали его всегда с родителями. К нам приходили друзья, которые тоже обожали отца. Он был душой любой компании, очень веселым, очень остроумным. Удивительно, что и в старости он с интересом относился к молодежи, понимал ее, никогда не брюзжал, не сетовал на то, что молодежь «не такая, как в его время», что люди стали хуже. Он жил в ногу со временем.

Самым близким другом отца был Михаил Петрович Званцев – замечательный человек, очень интеллигентный, деликатный, отзывчивый. Он не получил высшего образования – не был принят в университет изза дворянского происхождения. Но при этом был образованнейшим искусствоведом. В шестидесятые годы и позднее некоторые его искусствоведческие труды были изданы. Он занимался нижегородским краеведением – глухой деревянной резьбой и другими нижегородскими художественными промыслами. С отцом их связывала очень теплая дружба, основанная на близости интересов и глубоком взаимопонимании. Ни один семейный праздник не обходился без Михаила Петровича и его замечательной жены Галины Сергеевны.

Другим его любимым другом стал Лева – Лев Николаевич Борисевич. Леву привела к нам в дом наша мама, когда ему было 14 лет, он был ее учеником в речном училище. Лева был сыном знаменитого писателя Артема Веселого, расстрелянного в 37м году. Он провел детство в детском доме, затем поступил в училище. Папа любил Леву, как сына, он нашел в нем благодарного слушателя и ученика. Лева часто бывал у нас в доме, а летом, в каникулы, жил у нас. Вечерами они с папой подолгу беседовали о литературе, искусстве и просто о жизни. Папа заразил Леву вирусом книгособирательства; впоследствии Лев Николаевич собрал прекрасную, очень обширную библиотеку художественной литературы. Приход Левы к нам домой был всегда праздником, мы, дети, висли на нем, приставали, пытались вовлечь его в наши шумные игры, мы его очень любили. Глядя в окно квартиры и видя идущих строем курсантов речного училища, я радостно кричала: «Смотрите, сколько Левочков идет!»

Лева был беззаветно предан отцу на протяжении всей жизни. Стоило отцу позвонить Леве, и он незамедлительно приходил, всегда готовый помочь, и всегда с доброй застенчивой улыбкой на лице. Любовь к Леве потом распространилась и на Женечку, его жену Евгению Андреевну, и на остальных членов этого доброго, жизнерадостного семейства.

У отца было много друзей из оперного театра, из филармонии и консерватории. Дома часто собирались веселые компании, были и шумные застолья. Как состав приглашенных, так и угощение тщательно продумывались и обсуждались с мамой, которая была ответственной за кулинарную часть. Гости подбирались так, чтобы им было интересно друг с другом. Часто звучал рояль, и пелись романсы. У отца был хороший тенор (в юности он закончил два курса консерватории по классу вокала), и он с удовольствием пел под фортепианный аккомпанемент когото из гостей. Каждый раз на следующий день мы выясняли, кому было веселее всех. Это делалось так: у нас пол был деревянный, и на нем оставались следы от каблуков, от дамских туфель – тогда в моде были «гвоздики». Кто больше всех веселился, тот больше всех на полу оставлял следов от «гвоздиков». Вот и было видно, что больше всех смеялась «Адочка», как ее называли мои родители, – Адель Наумовна Цфасман, концертмейстер филармонии, очень жизнерадостная и громкая.

Но настоящим его героем и идеалом был «брат Женька». Он был двоюродным братом и самым любимым папиным родственником. Женька был веселым, жизнерадостным, шел по жизни легко, получая от нее максимум удовольствия. «Брат Женька» обладал качествами, которые отцу больше всего нравились в людях: он был физически сильным, смелым и благородным. А самое главное – он был необыкновенно талантлив во всем, за что бы он ни брался. Когда отец учился в Бакинском университете, Женька приехал в Баку и тоже поступил на восточный факультет. К тому времени Женька успел поучаствовать в Гражданской войне, повоевал в Таджикистане и свободно говорил потаджикски. Отец не считал себя плохим студентом, но когда приехал Женька, он понял, что такое настоящий талант. Профессора университета просто боготворили Женьку: он все схватывал на лету. За один семестр он выучил персидский язык, но, проучившись в университете год, уехал – ему стало скучно. Потом Женька стал кадровым военным, танкистом, прошел всю войну. Однажды он неожиданно приехал в Горький (он всегда приезжал неожиданно) с шестимесячной дочкой. Про мать девочки мне не говорили, неизвестно, где она была. Но Женька, по словам мамы, был очень трогательным и заботливым отцом. Через несколько дней они уехали. Ему отец посвятил одно из своих четверостиший:

Сиянье славы, пурпур багряницы

И мудрости высокие страницы

Мой брат отверг и предпочел всему

Глоток вина и поцелуй блудницы.

К своему финалу