Дядя Бернак - Артур Дойл

— Прежде всего вам надо несколько подкрепиться, мсье де Лаваль,— сказал он. — Всегда надо пользоваться случаем подкрепить свои силы едой, если имеешь к этому возможность, тем более что вы будете ждать Императора для переговоров по вашему делу. Он сам подолгу может не есть ничего, и в его присутствии вы тоже обязаны поститься! Уверяю вас, что я совершенно истощен от постоянного голодания!

— Но как же он выносит это? — спросил я.

Мсье де Меневаль произвел на меня очень приятное впечатление и я отлично чувствовал себя в его обществе.

— О, это железный чловек, мсье де Лаваль, мы не можем с него брать пример. Он часто работает по восемнадцать часов и для подкрепления выпивает всего одну или две чашки кофе. Он поражает нас всех! Даже солдаты менее выносливы, чем он. Клянусь, я считаю за высшую честь быть его секретарем, хотя с этой должностью соединено много тяжелых минут. Очень часто в двенадцатом часу ночи я еще пишу под его диктовку, хотя чувствую, что глаза слипаются от усталости. Это трудная работа. Наполеон диктует так же быстро, как говорит, и ни за что не повторит сказанного. «Теперь, Меневаль,— скажет он вдруг,— мы закончим с вами дела и пойдем спать!» И когда я в душе уже поздравлял себя с вполне заслуженным отдыхом, он добавляет: «Мы начнем с вами в три часа утра». Трех часов, по его мнению, вполне достаточно, чтобы успеть отдохнуть!

— Но разве у вас нет определенного времени для обеда и ужина, мсье де Меневаль! — спросил я, идя за голодным секретарем.

— Да, конечно, для еды установлены определённые часы, но Наполеон совершенно не хочет считаться с этим. Вот сегодня, например, уже давно прошло обеденное время, а он отправился на смотр. После смотра он увлечется еще чем-нибудь и только вечером вспомнит, что не успел пообедать. Тогда Наполеон потребует, чтобы обед был готов в один момент, и бедный Констан должен подать горячий обед!

— Но ведь очень же вредно есть в такое позднее время!

Секретарь улыбнулся с видом человека, привыкшего владеть собою.

— Вот императорская кухня,— сказал он, указывая на большую палатку как раз за главной квартирой,— у двери стоит Борель, второй повар. Сколько сегодня зарезано цыплят, Борель?

— Ах, мсье де Меневаль, это надрывает мне сердце,— вскричал повар,— вот полюбуйтесь-ка!

И он отдернул занавес, закрывающий вход в палатку, и показал семь блюд с холодной птицей.

— Восьмая жарится и скоро будет готова, но я слышал, Его Величество отправился на смотр, так что надо готовить девятую.

— Вот видите, что из этого выходит,— сказал мой спутник, когда мы вышли из кухни,— был случай, когда для Императора приготовили двадцать три обеда, один за другим, прежде чем он спросил свой обед. В этот день он обедал в одиннадцать часов ночи. Он мало обращает внимание на еду и на питьё, но не любит ждать. Полбутылки шамбертена [сорт вина] и рыба под красным соусом или цыпленок а-ля маренго [с грибами и томатами] вполне удовлетворяют его, но сохрани Бог подать крем или какое-либо пирожное прежде птицы, он не станет их есть, прежде чем не подадут птицу. А вот не хотите ли посмотреть на любопытное зрелище?

Я вскрикнул от удивления: грум на чудном арабском коне мелким галопом ехал по переулку. В это время гренадер, державший в руках маленького поросенка, бросил его как раз под ноги лошади. Поросенок с отчаянным хрюканьем пустился удирать во все лопатки, но лошадь продолжала идти тем же аллюром, не переменив даже ноги.

— Что же это такое? — спросил я.

— Это Жардан, главный грум; на него возложена выездка императорских лошадей. Сначала он приучает лошадей к пушечным выстрелам, потом их пугают различными предметами и, наконец, последнее испытание — бросание поросенка под ноги. Император не особенно крепко сидит в седле и, кроме того, часто задумывается, сидя на лошади, так что далеко не безопасно давать ему невыезженных лошадей. А вон посмотрите-ка на этого юношу, спящего у входа в палатку.

— Да, я вижу его!

— Вы, конечно, не предполагаете, что в настоящий момент он исполняет свою обязанность по отношению к Императору?

— Если это так, то служба его незатруднительна!

— Я бы хотел, чтобы все наши обязанности были бы так же легки, как эта, мсье де Лаваль! Это Жозеф Линден, обладатель ног совершенно одной величины с Наполеоном. Он разнашивает его башмаки и сапоги, прежде чем надеть их на Императора. Вы можете судить по золотым пряжкам на его башмаках, что они принадлежат Наполеону. Ба! Мсье де Коленкур, не хотите ли присоединиться к нам и пообедать в моей палатке?

Высокий, красивый, очень элегантно одетый человек, издали раскланиваясь, подошел к нам.

— Редко удаётся с вами повидаться, мсье де Меневаль! У меня немало работ по домашнему хозяйству, и всё же я свободнее вас. Успеем ли мы пообедать до возвращения Императора?

— Конечно, однако, вот и моя палатка, всё уже готово. Отсюда можно видеть, когда Император будет возвращаться, и мы всегда успеем добежать до приёмной. Мы здесь на биваках, и потому наш стол не может отличаться изысканностью, но, без сомнения, мсье де Лаваль извинит нам это!

Я с наслаждением ел котлеты и салат, слушая рассказы моих приятелей о привычках и обычаях Наполеона; меня интересовало всё, что относилось к этому человеку, гений которого так быстро сделал его самым популярным человеком в мире. Мсье де Коленкур говорил о нем с удивительной непринужденностью.

— Что говорят о нем в Англии, мсье де Лаваль? — спросил он. 

— Мало хорошего!

— Я так и понял это из газетных известий! Все английские газеты называют Императора неистовым самодуром, и всё-таки он хочет читать их, хотя я готов побиться об заклад, что в Лондоне он прежде всего разошлет всю свою кавалерию в редакции газет с приказанием хватать их издателей.

— А затем?

— Затем в виде заключения мы вывесим длинную прокламацию, чтобы убедить англичан, что если мы и победили их, то только для их же блага, совершенно против нашего собственного желания, и что если они желают правителя протестанта, то и его взгляды мало расходятся со взглядами их Святой Церкви.

— Ну уж это слишком,— воскликнул де Меневаль, удивленный и, пожалуй, испуганный смелостью суждений своего приятеля,— конечно, он имел серьезные основания вмешаться в дела магометан, но я смело могу сказать, что он будет так же заботиться об англиканской церкви, как в Каире о магометанстве.

— Он слишком много думает сам,— сказал Коленкур, и грусть звучала в его голосе,— он так много думает, что другим уже не о чем больше размышлять. Вы угадываете мою мысль, де Меневаль, потому что вы сами в этом убедились не хуже меня!