Перо и маузер - авторов Коллектив

Мы снова вскакиваем и, оглядываясь на бегу, видим: горят кусты, горит все, что окружает мост. Светло как днем. В отблесках пламени мы замечаем, что вместе с нами бегут и четверо наших бывших пленных.

— Куда вы? — кричим мы.

— Куда? С вами!

— Нет, с нами никому нельзя. Если хотите перейти к красным, спрячьтесь поглубже в кусты и ждите. Через пару часов красные будут здесь!

Они уходят прямо в лес. Мы же поворачиваем на север, спешим в сторону фронта. По железной дороге подходит новый эшелон. Поднявшись на горку, он внезапно останавливается, визжа тормозами. Раздаются беспоря-

дочные ружейные залпы. Из вагонов выскакивают солдаты, стреляя в воздух, бегут к мосту. Мы продолжаем свой путь, все больше удаляясь от железнодорожной насыпи. По лесной дороге со стороны фронта скачет эскадрон белых кавалеристов. Мы не можем удержаться, чтобы не обстрелять их. Оставив на дороге нескольких убитых, кавалеристы в панике удирают.

Всего верстах в двух впереди ведет огонь бронепоезд противника. Не трудно догадаться, что он понемногу отходит, преследуемый нашим бронепоездом. Там же, вдоль железнодорожной насыпи, самая ожесточенная пулеметная стрельба.

Светает. Я взбираюсь на пышную, стройную ель и наблюдаю оттуда за происходящим. Теперь мне все видно как на ладони. Действительно, неприятельская цепь залегла на опушке и пытается оказать сопротивление. Ее поддерживает бронепоезд. Шагах в четырехстах от опушки, по оврагам и ложбинам, продвигаются наши цепи. Сразу же за ними — наш бронепоезд, он ведет непрерывную пулеметную и орудийную стрельбу. Ураган огня... Снаряды рвутся в цепи противника, рвутся возле вражеского бронепоезда. Тог снова скрывается за поворотом. Вместе с ним отходит и цепь белых. В ту же минуту поднимаются все наши цепи. Они стреляют, кричат «ура!», бегут вперед.

— Держись, ребята! — кричу я. — Сейчас здесь будут белые!

Сорвав шапку, скинув рукавицы, расстегнув френч, Эйнис первым занимает место. Рядом с ним Алберт, Жорж, я и остальные. Ждать недолго. Идут. Идут, как попало, врассыпную. Шум и треск по всему лесу. На нас выходят человек двадцать.

— А ну! — кричит Лицис и первым бросает гранату. За ней разрываемся вторая, третья, десятая. Враги бегут. Куда там — от гранат не убежишь. Раненные осколками падают после каждого нового взрыва и корчатся на земле.

— А ну! — Мы вскакиваем и, стреляя из маузеров, бросаемся на другой отряд белых.

На бегу срывая с себя шинели, скидывая с плеч вещевые мешки, они скрываются в еловой чаще. И там же, в еловой чаще, нас атакуют свои...

— Ни с места! — орут они, ощетиня штыки.

— Свои1 — кричим мы, отбиваясь от самых ретивых.

Подбегает один из командиров.

— Кто вы?!

— Из штаба армии, разведчики, были в глубоком тылу противника.

По лесной тропинке скачет один из наших старших командиров с небольшой группой сопровождающих лиц. Мы спешим к нему:

— Вибурский мост взорван, бронепоезд будет нашим, только поднажмите еще!

— Отлично! — восклицает он и мчится дальше. Впереди него — неудержимая лавина красных.

Мы садимся на краю тропинки. Можно передохнуть.

— Ишь, черт, как есть захотелось, — говорит Эйнис, роясь в вещевом мешке.

Он пал 29 июня 1920 года у хутора Страды под Яун-гулбене в белой Латвии. В тот же самый день была ‘заживо сожжена Алма Вейсман. Луцию Упит и ее брата увели в Лубаны. Ночью их убили. Куда белые девали их изуродованные трупы, не знаю. Судили только Милду Вейсман, Волдиса и старика Вейсмана. Военный трибунал приговорил их к смертной казни., Их расстреляли 27 июля в Мариенхаузе. Белым не удалось вырвать у них ни единого ^лова признания. Они приняли смерть не дрогнув, как настоящие сыны и дочери своего класса, класса бедняков... Вы спросите меня про «Портного» — партизана Бобулиса, сына Фрициса Арвида? Нет, не знаю, какая судьба постигла его. То ли его сожгли вместе с Алмой Вейсман? то ли увели в Мариенхауз, — не знаю. И никто больше не знает этого. Белые зверствовали, как настоящие варвары...

Это было написано в моем донесении начальнику штаба красных партизан Шпонису — «Улдису». Перепечатывая пятнадцать лет спустя эти строчки, я снова вижу перед собой его — Генриха Августовича Оша. Тут же и его фотография: вьющиеся волосы, лицо дышит спокойствием, ясный взор. Друг моего детства и боевой товарищ. Ничто и никогда не было ему не по силам. Поэтому Улдис и любил его так горячо. Сфотографировался он за несколько недель до смерти.

Я беру карточки Милды, Волдиса, Арвида и других. Рука немного дрожит, но слез нет, так же как и тогда, когда я смотрел на охваченный пламенем дом и ветер доносил запах горелого мяса...

Я не плачу. Я не смею плакать. Они умирали без слез. Я гляжу на их портреты, и память уносит меня

в далекое прошлое. Как живой стоит передо мной Генрих. Чудесный июньский день. Мы вдвоем шагаем по опушке Яунгулбенского леса. На плечах у нас карабины, в руках маузеры. Мы оба молоды и полны сил. Гулко стучат наши сердца. Мы знаем, за что мы боремся. 4

Генрих снял с головы фуражку.

— Жарко, — сказал он. — Может, в Страды зайдем?

— В Страды? Стоит ли? Сейчас — день, а белые следят за Страдами.

— Чего не знаю, того не знаю, а вот поели бы мы там на славу и встретили бы Арвида.

— Арвида? — усмехнулся я. — Тебе не Арвида надо повидать, а... — И, взяв Генриха за плечо, я показал на батрацкий домик, у леса — там по двору как раз шла Алма Вейсма. Алме тоже всего двадцать два года, она красива, и в смелости ей не откажешь.

Генрих тоже засмеялся. Он хохотал весело, от души. Смех у него был звонкий, и в ясный июньский денек эхом катился по лесу.

— Признаешься? — припер я его к стенке. — Пошли1

Наблюдая за батрацким домиком и видневшимися за

ним домами лесника Лиепиня и Зосара, мы медленно пробирались по кустарнику. Ничего подозрительного незаметно. Мы уже напротив дома, но останавливаться не стали. Мы пересекли небольшую лужайку, перепрыгнули через широкий ров, разделявший яунгулбенские и лубан-ские земли, и дальше пошли вдоль опушки, в обход, почти до Лиепиня и Зосара.

— Ну, видишь, никто и не следит, — опуская маузер, торжествующе произнес Генрих.

— Верно, — ^огласился я.

Мы снова пришли к тому месту напротив дома и пригнулись, чтобы нас нельзя было заметить ни от Лиепиня, ни от Зосара. По картофельному полю мы крались к Страдам.

Около дома стояла Алма, она уже заметила нас. Генрих кинулся к ней чуть ли ле бегом. Я же пошел стороной, мне* как-то не по себе, когда они целуются.

— Здравствуй, Эрнис! — услышал я ее голос.

Я повернулся и зашагал к ним.

И вот в этот момент белогвардейский шпик, сидевший на высокой ели за домом Лиепиня, заметил нас.

— Здравствуй, Алма! — пожал я протянутую мне Руку.

Я заглянул ей в глаза. Они голубые, и в них такая же ясность, как в глазах Генриха. Волосы у нее тоже немного вьются и такого же золотистого оттенка, как и у Генриха.

Алма провела нас в дом. По лесенке мы подымаемся на чердак. Она лезет первой. Я вижу ее голые, стройные ноги, вижу ее крепкую, полнеющую фигуру. Я знаю, она готовится стать матерью... И разве мог я, глядя на нее тогда, подумать, что через несколько часов ее сожгут...

Из своего тайника выскочил и Бобулис. Он на костылях. Бобулис, как и мы, партизан. Только зимой он обморозил ноги и теперь живет в Страдах, пока не залечит язвы.

— Ну, вернутся красные или нет? — как всегда, спрашивает он.

Ему надоело жить без всякого занятия да прятаться то на чердаке, то в подвалах, и он готов, если красные не придут, ковылять к ним по лесам через линию фронта на своих гноящихся ногах.

— Придут, — сказали мы с Генрихом, — почему им не прийти, они должны прийти! Но только тогда, когда мы сами начнем тут погромыхивать. Когда батраки Лие-пиня, Эглита, Стала и других присоединятся к нам и потребуют оружия.