Огонь по своим - Владимир Бушин

Прежде всего, я регулярно учинял бы нежные экзекуции своим сотрудникам, в первую очередь — заместителям. Например, я заботливо спросил бы одного из них: «Ты на кого работаешь, голубь, когда сочиняешь хвалебную до небес статью о романе Георгия Владимова „Генерал и его армия“, который тут же получает демократскую премию то ли Букера, то ли Пукера, то ли Какера?.. Ты кого поддерживаешь, ангел подколодный, когда ставишь в номер стихи безвестного графомана, который, вишь ты, грозится, что, как Кутузов отступающих наполеоновских солдат, он заставит коммунистов жрать конину? Ведь тогда у нас в редколлегии состоял сам товарищ Зюганов, коммунист № 1-бис. А таким коммунистам, как Бушин, конина в охотку. Он еще весной 1943 года на фронте под Сухиничами жрал ее, как и все братья-славяне, так, что за ушами пищало. Где тогда был твой графоман?.. Ты кого прославляешь, болезный, когда захлебываешься от восторга по поводу позорной постановки в Малом театре деревянной пьесы Солженицына „Пир победителей“? Шолохов писал о ней, что ее форма „беспомощна и неумна“, а если говорить о сути, то „поражает какое-то болезненное бесстыдство автора“. Неужели для тебя творец бессмертного „Тихого Дона“ меньший авторитет, чем сочинитель уже ныне, при его жизни, никем не читаемых гроссбухов? Да ведь и сам он еще в известном письме к IV съезду писателей СССР в мае 1967 года отрекся от этой пьесы, а теперь видит, что власти-то никакой в стране уже не существует, никакого надзора за приличием нет, скоро без штанов ходить будут, и он полез на чердак, разыскал там замшелую рукопись, стряхнул полувековую пыль и с тем же болезненным бесстыдством помчался в Малый… Соображаешь ли ты, что делаешь, аспид, когда на первой полосе нашей газеты в День Красной Армии в одном ряду с портретами великих русских полководцев от Александра Невского до Георгия Жукова помещаешь — или это не ты? — портрет адмирала Колчака? Да это же беспримесный американский наемник! Почитай хотя бы, что писал о нем в „Нашем современнике“ Вадим Кожинов. Он не только называет по именам его заокеанских советников и инструкторов, но и приводит дотошные цифровые данные о полученных из США военной технике и снаряжении: винтовки, пулеметы, пушки, шинели, связь…»

Что я сделал бы еще на месте Александра Проханова? Конечно же, перестал бы печатать литературных психов. Например, того, который настрочил книгу о генерале Власове, духовном сыне Колчака. Он, между прочим, и сам генерал. Ну, правда, пуровский, как, скажем, адмирал Гайдар, и скорее всего — волкогоновской выпечки. Так этот волкогоновец уверяет, что всеми самыми крупными победами в Великой Отечественной войне мы обязаны именно Власову. Как это? Как это?

А очень просто, говорит: под тайным, но непререкаемым командованием Власова было 50 дивизий, сформированных немцами из наших военнопленных, эти дивизии командование вермахта бросало во все крупные битвы, но в решающий момент они расступались перед Красной Армией, и та наносила удар с фланга или тыла, что и давало нам победу. Ну, хорошо, один раз немцы могли оплошать, но как же они попались на удочку и второй раз, и третий, и пятый? Не глупые ведь люди. Это они показали, между прочим, и тем, что понимали русского солдата и Красную Армию гораздо лучше, чем наш власовец-волкогоновец: немцы боялись дать оружие в руки нашим пленным и лишь в конце войны, в отчаянную пору, в ноябре 1944 года, когда Красная Армия уже вступила на немецкую землю, сформировали не 50, а только две дивизии, одной из которых командовал Буняченко, другой — Зверев.

Но газетный генерал стоит на своем и требует памятника Власову рядом с памятником Жукову. Ну, как же не псих! Тем более что уверяет, будто его любимец был сознательно заслан к немцам и выполнял личное задание Верховного Главнокомандующего, и потому после войны его вовсе не расстреляли, а присвоили звание Героя Советского Союза, маршала, дали отменный пенсион и хотели было отправить доживать дни в Австралию от лишних глаз подальше, но там подняли бунт полчища кенгуру: «Не пустим на свою землю пособника Гитлера!»

Тогда ему дали генеральскую квартиру на одной площадке с его будущим биографом и апологетом, и тот уверяет, что Власов жив и поныне; вероятно, заходит картишками переброситься.

На месте Проханова дал бы я полный отлуп от газеты и тому литературному психу (на сей раз не генерал, а газетный капитан первого ранга), что поносит чуть ли не всю нашу литературу, начиная со Льва Толстого. Его он называет «отравителем колодцев русской жизни», а его произведения — это, оказывается, «вагон книг типа (!) „Войны и мира“». И при этом, естественно, взывает к авторитету — кого же еще! — дяди Сэма: «Весь этот вагон художественности американцы точно называют „фикшн“ — „фикция“, вымысел, сочинительство». И не соображает при этом, что с помощью таких доводов можно объявить эшелоном барахла не только почти всю русскую литературу — сочинительство же! — но и американскую тоже, хотя бы Фолкнера с его выдуманной Йокнапатофой.

Толстой, Бунин, Вересаев видятся психу то ли вдохновителями, то ли прямыми соучастниками Ягоды, Ежова, Берии, поскольку лет за 30–40 до них имели неосторожность напечататься в газете, которая потом стала большевистской. А свихнулся он на монархизме, и потому истинными светочами русской литературы считает лишь особы великокняжеские: известного Константина Романова и неизвестного Олега Романова, погибшего молодым, но успевшего сочинить несколько стихотворений. Например:

Братцы! Грудью послужите!Гряньте бодро на врага!И вселенной докажите,Сколько Русь нам дорога.

Тем не менее, псих заявляет: «Князь Олег более народен, чем его сверстник Есенин». А недавно надеждой русской литературы объявил по телевидению Олега Романова еще и всем известный Радзинский, который по нечаянно меткому замечанию Н. Сванидзе, в дополнительной рекомендации не нуждается…

В советской литературе капитан-монархист, естественно, признает и любит только Булгакова, только. «Дни Турбиных». Но, мамочка родная, какими ворохами новостей и открытий окружена эта африканская любовь! Пишет, допустим, что на премьере «Дней Турбиных», которая-де состоялась во МХАТе «в начале тридцатых годов», как только артисты на сцене по ходу пьесы затянули «Боже, царя храни…», так весь зал вскочил и тоже благоговейно затянул. И вместе со всеми, говорит, затянул председатель Совнаркома Н. И. Рыков. А когда очухался от приступа монархизма, то побежал за кулисы и устроил артистам разнос: как, мол, посмели меня, предсовнаркома!..

Ах, как все это живописно! Но, во-первых, при чем же здесь артисты? Они лишь играли текст Булгакова, и разнос надо бы делать ему, художественному совету театра, дирекции. Неужто Рыков этого не понимал? Во-вторых, в начале тридцатых годов Рыков уже не был предсовнаркома, его сменил сорокалетний В. М. Молотов. В-третьих, премьера «Дней Турбиных» состоялась во МХАТе вовсе не «в начале тридцатых». Спроси любого пожарного или омоновца, да что там — даже Ельцина, и они без запинки ответят: 5 октября 1926 года. Тогда действительно предсовнаркома был Рыков, но все-таки он не вскакивал и не пел царский гимн, ибо никто, кроме артистов на сцене, его не пел. Все другие рассуждения капитана о литературе — на таком же примерно умственном уровне.

И, наконец, последнее. У Александра Проханова юбилей. На его месте я непременно учел бы опыт некоторых нынешних посткоммунистических торжеств этого рода. Недавно я был на одном из них…

Как это делалось раньше? Ну, во главе стола или в президиуме рядом с юбиляром сажали директора или другого большого начальника, секретаря парткома, а то и райкома — по пропаганде, дальше — знатного стахановца, ветерана войны или труда… А что я увидел теперь? Все то же, только наоборот: секретарь, но не партийный; а союзописательский; не директор, а губернатор (недавний секретарь обкома); наконец, не ветеран войны, не стахановец, а старенький батюшка. Он-то, батюшка, был особенно уместен, ибо сподобился еще и стихи сочинять. За это его и приняли в члены Союза… И приглашали на юбилей.

А что дарили раньше на юбилеях? Разное. Допустим, однотомник Проскурина или «Книгу о вкусной и здоровой пище», портрет Брежнева или шестеренку, увитую олеандром и т. п. Что подарили теперь? Икону. А кто подарил? Доктор социалистических наук, профессор, член КПСС с 1956 года, бывший редактор «Комсомольской правды», кавалер ордена Красного Знамени, дважды лауреат премии имени Ленинского комсомола, автор замечательного исторического исследования «Боевой опыт комсомольской печати. 1917–1925» (в частности, ее опыт по борьбе с религией)…

А как раньше начинались такие торжества? Очень нередко — с пения гимна. Или «Интернационала», или (уже после двух-трех рюмок) пели «Вот мчится тройка удалая». А как обстояло дело теперь? Поднялся в президиуме батюшка, член секции поэзии, и возгласил: «Братие? Всякое доброе дело надо начинать с молитвы. Так воздадим же хвалу Господу нашему и возрадуемся хлебу насущному, что он нам сегодня послал!» Все вскочили, и кое-кто даже затянул вслед за батюшкой. Оно и понятно: сегодня послано нам было отменно, столы ломились от яств и питий. Рядом со мной подпевала, например, мой старый друг Наташа Дурова, знаменитая наша зверолюбка. От умиления и восторга я хотел было ее расцеловать, но вспомнил, что дня три назад на телевидении — кстати, тоже на чьем-то юбилее, она целовалась со своим удавом…