Это было в Дахау. - Людо ван Экхаут

– Не может быть,- сказал я.

– Может. И большая часть бутербродов была съедена. Впрочем, нам эсэсовцы пока не угрожают. Они не подойдут к тифозным блокам, пока не кончится эпидемия тифа. А я не представляю, как она может прекратиться, если в лагерь ежедневно прибывают битком набитые эшелоны.

– И многие умирают? – спросил я.

– Тебе надо посмотреть на покойников,- ответил он.- Это тоже очень важно. Надо не бояться смотреть на мертвецов. Если ты выживешь, это тебе пригодится. Тот, кто боится смотреть на покойников, сам умрет. А теперь давай спать, не то нас выгонят на улицу. У нас еще будет много времени для разговоров.

Одним из страшнейших зол в тифозных блоках действительно оказались паразиты. Тут были все их виды: и вши, и клопы, и блохи. Их были мириады, и они рьяно помогали эсэсовцам в их деле: уничтожать, как можно быстрее уничтожать человеческую нечисть в тифозных блоках, чтобы освободить место для новых изгоев из становившейся тесной Германии. По мере приближения Красной Армии на востоке и союзников на западе проводилась эвакуация лагерей.

Изредка нашу одежду дезинфицировали, а самих гнали в баню. Вещи сбрасывали в кучу, а нас, раздетых, гнали по снегу мыться. В бане повторялась операция бритья, потом мы мылись горячей водой и «обсушивались» на ветру. И каждый раз это стоило кому-нибудь из заключенных жизни. Умирали прямо на снегу или в бане. Но вши не погибали. Их было такое множество, что во время одной из дезинфекций капо с ревом пустился в бегство – он увидел, как зашевелилась груда одежды.

После бани мы надевали старую одежду. Выбирали что получше. Однажды я нашел куртку с двумя отворотами и брюки с поясом. Но когда я надел брюки, то оказалось, что они порваны сзади. В чужой одежде, да еще прошедшей дезинфекцию, мы выглядели безобразно.

Мне неизвестно, каким составом дезинфицировали вещи, но я точно знаю, что вши и блохи успешно выдерживали эту обработку. Единственным результатом дезинфекции являлось то, что приходилось натягивать на себя влажную одежду. К угрозе заболеть тифом добавлялась еще угроза подхватить воспаление легких.

У меня нет слов, чтобы передать чувства, которые испытывает человек, истерзанный насекомыми. Среди нас были разные люди: священники, адвокаты, офицеры. И всех изводили блохи и вши. Зуд был невыносимый. Все тело в укусах. Постоянное ощущение, что ты весь в грязи. И даже после бани оставалось такое чувство, что ты такой же грязный, как и до мытья. Испытывая мучительный зуд, мы постоянно чесались, и от этого на теле появлялись ранки и царапины – нечто вроде парши. Когда я вернулся домой, на моем теле не нашлось сантиметра чистой кожи: я весь был в укусах, тифозной сыпи и расчесах.

Не было средства против вшей, но старосты блоков регулярно проводили проверку на вшивость. Затея эта была совершенно бесполезной, и единственная цель ее состояла в том, чтобы позабавить немцев и унизить нас. Каждый должен был явиться на осмотр раздетым, держа рубашку в вытянутой руке. Два «контролера» усердно просматривали рубашки под бдительным оком старосты блока, который рядом с собой клал дубинку. Он тщательно записывал против наших номеров в списке цифры, обозначающие количество обнаруженных паразитов… Этой цифре соответствовало количество ударов дубинкой, полагавшихся в наказание.

Первую процедуру контроля мне не забыть никогда. Я находился тогда в блоке всего дня три. Я видел, как скребутся и ищут в рубашках отощавшие люди. Я сам чесался без конца, так как меня облюбовали клопы. Раньше я ни за Что бы не поверил, что у меня могут оказаться паразиты. Я думаю, любой культурный человек считает себя застрахованным от этой пакости. При первой проверке я счел излишним просмотреть свою рубашку и со спокойной совестью встал в очередь. Но каков был мой ужас, когда староста бокса с победным видом поднес мне под нос белое насекомое.

– Вошь! – крикнул он.

Без крика в таких случаях не обходилось. Эсэсовцы без конца орали, и, если им отвечали недостаточно громко, в ход пускалась дубинка. И в тифозных блоках, где эсэсовцев не было, их приспешники действовали точно так же.

Поэтому, вытянув руки по швам, я громко и отчетливо выкрикнул:

– Это не вошь, господин староста бокса! Моя выправка, думается мне, понравилась ему, но ответ, видимо, пришелся не по вкусу. Он заорал, вскочил на ноги, повернул меня кругом и дал такого пинка под зад, что я пролетел мимо массивной кирпичной печки в другой угол комнаты. Он в бешенстве ринулся за мной.

– Так это не вошь? Я покажу тебе, что это такое! Навек запомнишь, что такое вошь.

Он прижал меня к стене и растер вошь на моем лице. Потом стал бить по щекам. Его лицо было совсем близко – слюна брызгала мне в лицо.

– Теперь знаешь, что такое вошь?

– Так точно, господин староста бокса! – крикнул я.

В нашем блоке находился бельгийский полковник по фамилии Беквефор. Высокий подтянутый аристократ, который держался замкнуто и общался только с офицером, которого у нас прозвали «командиром». Если «командир» вступал в разговор с кем-либо из заключенных, полковник тут же отходил в сторону, явно недовольный поведением «командира». Полковник Беквефор сохранял аристократизм даже в грязи тифозного блока и не опускался до того, чтобы искать вшей.

Он был уже немолод, мне казалось, что ему под шестьдесят. Когда он стоял в очереди с грязной рубашкой в руке, грязный, искусанный и исцарапанный, то держался очень прямо и пристально смотрел перед собой.

В одну из проверок контролеры сбились со счета, проверяя его рубашку. Староста бокса выругал их, схватил грязную рубашку и хлестнул ею Беквефора по лицу.

– Проклятый вонючий француз! Грязная свинья!

Полковник продолжал стоять неподвижно и молчал. Он не смотрел на старосту бокса, он по-прежнему смотрел прямо перед собой. Еще удар по лицу.

– Ты что, не можешь открыть свою пасть?

– Ye ne comprends pas l'Allemand,- сказал полковник.

– Что за тарабарщина! – заорал староста бокса.

– Он говорит, что не понимает немецкого, – услужливо пояснил контролер.

– Ах, вот оно что! Не понимает немецкого, дрянь? Сейчас я научу его немецкому.

Староста бокса схватил полковника за шиворот и, осыпая бранью, поволок к Двери. На улице уже лежал снег, было холодно. Староста поднял всех на ноги. Кто-то притащил скамейку, на которую поставили полковника. Собирались медленно, и староста побежал по боксу, размахивая дубинкой.

– Всем на улицу!

Не помню, сколько времени стоял на скамье полковник. Может быть, час, а может быть, три или четыре. Он стоял все так же неподвижно и прямо и смотрел поверх голов. Я никогда не видел более печального зрелища. Его гордость казалась почти комической, гордость человека, одетого в грязное арестантское рубище. Но никто не смеялся. Никто не испытывал удовольствия от того, что издевались над человеком, который считал себя выше других. Это был человек особенный. Человек, который даже здесь продолжал оставаться самим собой и был не в состоянии приспособиться к концентрационному лагерю.