Глоток воздуха - Урсула Ле Гуин

Тобиньи Уокер

Вся молодежь стремится из Итера уехать. Как и в любом маленьком городке. Хоть в ту же минуту встанут и уйдут. Некоторые так и делают, а некоторые еще долго живут и потом совсем перестают говорить о том, что хотели куда-нибудь уехать. Они уже прошли весь свой путь и теперь решили окончательно остановиться. И в таком случае их проблема, если это вообще какая-то проблема, примерно та же, что и у меня. То окошко возможностей, которое открывается перед каждым, с течением времени закрывается. Я-то шел сквозь годы своей жизни так же легко, как ребенок у нас в городке переходит через улицу, но теперь я охромел, так что пришлось почти перестать ходить. Ничего, пришло, значит, мое время, моя лучшая пора, высшая точка моей жизненной истории.

Когда я впервые познакомился с Эдной, она сказала мне одну странную вещь; мы с ней разговаривали, уж не помню о чем, и она вдруг умолкла, внимательно на меня посмотрела и сказала: «У тебя выражение лица, как у еще не родившегося ребенка. И все ты воспринимаешь так, словно еще на свет не родился». Не знаю, что я ей тогда ответил, и лишь значительно позднее мне вдруг стало по-настоящему интересно: откуда она знает, как выглядит еще не родившийся ребенок, и что конкретно она имела в виду — зародыш во чреве матери или ребенка, который даже и зачат еще не был? Возможно, впрочем, что речь шла просто о новорожденном. Но, по-моему, она употребила именно те слова, которые хотела: «еще не родившийся ребенок».

Когда я впервые остановился где-то в этих местах, еще до того несчастного случая, никакого города тут не было и в помине, тут даже и поселения-то никакого не было. Ну, брело по этой дороге какое-то количество народу, и кое-кто останавливался, иногда даже лагерь на лето разбивали, но казалось, что у этой горной гряды нет ни границ, ни конца, хотя большая часть гор свои имена, конечно, имела. В те времена люди жили не ожиданием полной стабильности, как сейчас; они понимали, что река является рекой до тех пор, пока продолжает течь. И тогда никто не перегораживал реки плотинами, разве что бобры. Итер всегда занимал значительную территорию; эту свою собственность ему и до сих пор удерживать удавалось. Только вряд ли это продлится вечно.

Люди, которых я встречал в этих местах, чаще всего говорили, что спустились сюда по берегу Хамбуг-крик от той реки, что протекает в горах, но сам Итер, насколько я знаю, никогда в Каскадных горах не находился. Каскадные горы довольно часто можно увидеть к западу от нашего города, хотя обычно это он сам находится к западу от них, а часто — и к западу от Прибрежной Гряды, страны лесопилок и молочных хозяйств. А иногда он и вовсе на морском берегу оказывается. В этой горной гряде как бы прорехи имеются. Да и вообще это необычное место. Мне бы хотелось отправиться обратно в центральные области и рассказать о нашем городе, однако ходок из меня теперь никакой. Вот и приходится лучшие свои годы проводить здесь.

Дж. Нидлес

Люди думают, что никаких таких особенных калифорнийцев не существует. Никто не может прийти из Земли обетованной. Туда придется отправиться самим. И умереть в пустыне, оставив на обочине дороги свою могилу. Я, например, настоящий калифорниец, я там родился, вот и подумайте об этом на досуге. Я появился на свет в долине Сан-Аркадио. В садах. Там апельсиновый цвет — точно белые барашки над водой залива, над которым высятся голые синевато-коричневые склоны гор. А воздух, весь пронизанный солнечным светом, чист и прозрачен, как вода с ледников, и ты существуешь внутри всего этого, точно некий первозданный элемент, точно стихия. Наш небольшой домик стоял на высоком холме в предгорьях, и окна его смотрели прямо на апельсиновую долину. Мой отец служил менеджером в одной из тамошних компаний. Цветы на апельсиновых деревьях белые и пахнут нежно и сладостно. «Словно на опушке райского сада!» — сказала однажды утром моя мать, развешивая выстиранное белье. Я хорошо помню, как она это сказала. «Мы словно на опушке райского сада живем».

Она умерла, когда мне было шесть лет, и я не очень хорошо ее помню, но эти ее слова запомнил навсегда. И только теперь я понял, что и жена моя тоже умерла так давно, что я и ее тоже почти позабыл. Она умерла, когда нашей дочери Корри было шесть. Похоже, в этом даже был некий тайный смысл, но если это и так, то я его так и не разгадал.

Десять лет назад, когда Корри исполнился двадцать один год, она заявила, что хочет на день рождения поехать в Диснейленд. Со мной. И она, черт побери, все-таки меня туда потащила! Мы истратили кучу денег, чтобы полюбоваться на людей, одетых в идиотские костюмы мышей с такими раздувшимися головами, будто у них водянка мозга, и побывать в таких местах, которые словно заставляют притворяться тем, чем они на самом деле не являются. По-моему, там вся фишка как раз в этом. Они обезвреживают землю до такого состояния, что она превращается в некую стерильную субстанцию, а потом рассыпают ее вокруг, чтобы она выглядела как настоящая, чтобы вам даже и прикасаться к грязной земле не нужно было. Там, у Уолта,[10] все под контролем. Там можно оказаться где угодно — в океане или в испанском замке, — но все будет стерильно, никакой грязи. Будь я мальчишкой, мне бы, наверное, понравилось, ведь тогда я считал, что самое главное — заставлять все вокруг тебе подчиняться. Теперь-то я совсем по-другому думаю, я успокоился и занялся торговлей. Корри хотела посмотреть, где прошло мое детство, и мы заехали в Сан-Аркадио. Но его там не оказалось, во всяком случае, того городка, который мне помнился. Там вообще ничего больше не осталось, кроме крыш, улиц и домов. И висел такой густой смог, что гор не было видно, а солнце казалось зеленым. «Черт побери, надо поскорей выбираться отсюда! — сказал я. — У них тут даже солнце свой цвет изменило!» Корри хотелось отыскать наш дом, но я отнюдь не шутил. Давай-ка сматываться отсюда, велел я ей, это то самое место, да год не тот. Уолт Дисней может сколько угодно избавляться от грязи на своей территории, если ему это нравится, но это уж слишком. Это все-таки моя собственность.

И у меня действительно было такое ощущение, словно с того, что принадлежало мне, соскребли всю землю и внизу оказался голый цемент и какие-то электрические провода. Лучше бы я вообще этого не видел! Люди, что проезжают мимо нашего города, говорят: как вы можете жить здесь, если ваш город буквально на месте не стоит? Но разве они в Лос-Анджелесе никогда не бывали? Уж он-то может оказаться в любом месте, какое ни назови.

Что ж, раз я лишился Калифорнии, что же у меня осталось? Довольно приличный бизнес. И Корри пока здесь. И голова у нее что надо. Только болтает слишком много. Зато баром заправляет как полагается. И мужем своим тоже. Что я имел в виду, когда говорил, что когда-то у меня были мать и жена? А то, что я отлично помню запах цветущих апельсиновых деревьев, помню белизну лепестков и солнечный свет. Я ношу это в себе. И два имени — Коринна и Сильвия — тоже всегда со мной. Но что же у меня есть теперь?

То, чего у меня нет, совсем рядом, я каждый день вижу это на расстоянии вытянутой руки. Каждый день, кроме воскресенья. Вот только руку я к ней протянуть не могу. Каждый мужчина в городе дал ей по ребенку, а я всего лишь выдавал ей недельную зарплату. Я знаю, она мне доверяет. В том-то все и дело. Слишком уж теперь поздно. Черт побери, да зачем я ей в постели такой-то? Чтобы «Скорую помощь» вызвать?

Эмма Бодили

Теперь вокруг сплошные серийные убийцы. Говорят, что это естественно, что всех людей завораживает образ того, кто способен планировать и совершать одно убийство за другим без какой бы то ни было причины, даже не зная лично тех, кого убивает. Вот и недавно в столице объявился какой-то тип, который долго мучил и терзал троих маленьких мальчиков и фотографировал их во время пыток, а потом, уже убив их, сфотографировал трупы. И теперь власти рассуждают о том, как следует поступить с этими фотографиями. Они могли бы заработать кучу денег, если б издали такой альбом. Полиция отловила этого типа, когда он заманивал очередного малыша, уговаривая его пойти с ним — ну, точно в страшном сне. В Калифорнии, Техасе и, по-моему, в Чикаго поймали нескольких мерзавцев, которые погубили множество людей; они сперва отрубали своим жертвам конечности, а потом закапывали их в землю. Ну и, естественно, сразу вспоминается исторический пример — Джек Потрошитель, который убивал несчастных женщин и, по слухам, принадлежал к английской королевской семье; и до него, несомненно, существовало немало серийных убийц, и многие из них тоже были членами королевских семей, или императорами, или военачальниками, которые убили тысячи и тысячи людей. Но во время войн людей убивают более или менее одновременно, а не одного за другим, так что это скорее массовые убийцы, а не серийные, но я не уверена, честно говоря, что вижу между ними такую уж большую разницу. Поскольку для того, кого убивают, это, так или иначе, случается лишь однажды.