По ту сторону Ла-Манша - Джулиан Барнс

— И остальные тоже?

— Мы провели в вашей стране много лет.

Марта Шеньи молчала. Она вспоминала, что ее брат Анри открыто говорил про драгун и про попа религии короля. Ее отец упоминал, где будет совершаться молебен, не подозревая о последствиях. Она сама произносила слова ненависти.

— И потому, что я хочу избавить тебя от страданий, — продолжал офицер, — я объясню тебе, что случится дальше.

Что могло случиться? Еще такие же мучения. Хуже. Пытки. Смерть. Да, конечно. Но потом-то Рай, конечно же, Рай.

— А случится то, что ты понесешь под сердцем. И тогда мы дадим показания, что твой отец пользовался тобой как блудней у нас на глазах. И вас отведут в суд, твоего отца и тебя, и вам вынесут приговор. Вас сожгут, тебя и твоего отца, а также и ребенка внутри тебя, плод кровосмесительства.

Солдат замолчал, давая окаменевшей девочке до конца понять то, что он сказал.

— Ты отречешься. Ты отречешься и тем спасешь жизнь своему отцу.

— Мой отец предпочтет умереть.

— У твоего отца нет выбора. Только у тебя есть выбор, умрет твой отец или нет. И потому ты отречешься.

Марта Шеньи лежала в кровати без движения. Драгун встал, поправил одежду и сел к столу в ожидании ее согласия. Он был достаточно умудрен в своей профессии и не добавлял излишних слов.

Наконец девочка сказала:

— Откуда вы?

Драгун засмеялся неожиданности такого вопроса.

— С севера.

— Откуда? Откуда?

— Из страны, которая зовется Ирландией.

— Это где?

— За морем. Неподалеку от Англии.

— А это где?

— Тоже за морем. На севере.

Девочка в кровати все так же отворачивала голову от солдата.

— А почему вы приехали из такого далека преследовать нас?

— Вы еретики. Ваша ересь угрожает Святой Матери Церкви. Долг всех защищать Ее повсюду.

— Тридцать сребреников.

Офицер, казалось, рассердился, но не забыл цели этого дня.

— Если ты не слышала про Англию, то не слышала и про Кромвеля.[109]

— Кто он?

— Он умер.

— Он ваш король? Он вас завербовал?

— Нет. Наоборот. — Драгуну начало вспоминаться то, чего лучше не вспоминать, то, что много лет назад навсегда определило его жизнь. Детство, зрелища этого детства и его наводящие ужас звуки. Жесткие голоса Англии. — Да, пожалуй, что так. Можно сказать, что он меня завербовал.

— Тогда я проклинаю и его имя, и всю его семью.

Офицер вздохнул. Распутывать пришлось бы так много, а он был уже стариком теперь, ему уже за сорок. Девочка даже не знала, где находится Англия. С чего он мог бы начать?

— Да, — сказал офицер устало. — Ты проклинаешь его имя. Я проклинаю его имя. Мы вместе проклинаем его имя. А в воскресенье ты отречешься.

В это воскресенье, пока ладан щипал ей ноздри, а блудное многоцветье религии короля обжигало ей глаза, Марта Шеньи тринадцати лет с сердцем, обремененным горем, которое она причиняла отцу, и сознанием, что ей никогда не будет дозволено объяснить, отреклась от своей веры. Она поставила знак в регистре против своего имени, а офицер драгунов расписался как свидетель. А расписавшись, поднял глаза на священника и сказал на своем языке:

— Важно ли, какая дорога, если она ведет в Рай?

Марту Шеньи в тот же день отвезли в Union Chrétienne[110] по ту сторону Монтань-Нуар, чтобы ее воспитывали добрые сестры. Цена ее воспитания будет добавлена к подати, которую задолжал Пьер Шенье.

На следующей неделе драгуны покинули город. Число еретиков уменьшилось со ста семидесяти шести до восьми. Упрямцы находятся всегда, но опыт подсказывал, что они, когда их остается горстка, никакого влияния не имеют и доживают свои жизни в горечи и отчаянии. Драгуны направлялись на юг взяться за свою работу на новом месте.

Восемь упрямцев сверх прошлого были обременены теперь и невыплаченной податью обращенных с добавлением как стоимости воспитания их собственных детей в католичестве, так и многочисленных других повинностей. Указ запрещал им заниматься своим ремеслом или наниматься в работники к исповедующим религию короля. Кроме того, им воспрещалось покидать свои дома и искать землю обетованную где-нибудь еще. Через две ночи после отъезда драгунов Пьер Шеньи, плотник, вдовец, вернулся в свою мастерскую. Он достал фонарь, который изготовил, и вытащил три стекла. Из кучи обрезков, настолько ничтожных, что солдаты побрезговали их жечь, он достал три тонких буковых прямоугольника. Он бережно вставил их в пазы, липкие от бараньего жира. Затем зажег свечу и закрепил сверху колпак. Лишившись трех из четырех своих стекол, фонарь уже не светил во все стороны, но он бросал более яркий, более чистый свет туда, куда его поворачивали. Пьер Шеньи, плотник, вдовец, будет следовать за этим светом до конца. Он подошел к двери своей мастерской, поднял щеколду и вышел в холодную ночь. Желтый луч его фонаря, чуть дрожа, протянулся к лесу, где другие упрямцы ждали, чтобы он присоединился к их молитве.

БРАМБИЛЛА

Brambilla. Перевод И. Гуровой

Расскажу вам, как я научился спуску. Мистер Дуглас в то время все твердил, что я езжу, как почтальон. У него, кроме гоночного, была еще эта старая машина, ручки верх, торчат ну, спереди просто рыночная корзинка, и иногда он ездил со мной на ней. Я думал, что он это делает, просто чтобы поставить меня на место, но он был хитер, он показывал мне, чего я должен добиваться. Я хочу сказать, он не держался со мной наравне весь день, проедем столько-то, а дальше он посылает меня по холмам одного. Вверх по склону, вниз по склону — история всей моей жизни.

И вот как-то думаю: тренировка окончена, а он потащил меня верх на Маунт-Моран. Просто крутит педали, губы сжаты, задает скорость, а я сзади. Мы уже поработали семь-восемь часов, и солнце над равниной совсем оранжевым стало, и я не понимал зачем, потому что он ведь меня до последнего не выжимал. Я сидел у него на заднем колесе, и никаких проблем. Одолели мы все крутые петли, и он останавливается на обочине, и мы глядим на солнце, и он говорит:

— Так вот, Энди, сейчас я научу тебя спуску.

И, просто жуть берет, достает он маленький ключ и отвинчивает свои тормозные колодки и отдает мне.

— Тебе надо только продержаться, и выпивка за мной.

Я, значит, прячу его колодки, а он уже катит, и я за ним, и сначала думаю: ну, если он тормозом не пользуется, так и я не стану, да только на втором или третьем повороте жму на него вовсю, а этот старый хрычик, этот летающий, мать его, почтальон, катит вниз передо мной и просто своим телом притормаживает — приподнимется в седле, а потом пригнется, и использует каждый дюйм дороги, ну и я иногда прохожу поворот, как он, без тормозов, и ору во всю глотку, но он рот держал закрытым до конца спуска, мистер Дуглас.

Раза два я нагонял его, но на поворотах обязательно отставал, и у меня живот подводило от страха, как подумаю об этом старом «Рали» без тормозов. И в то же время я понимал, что если смочь сделать это, по-настоящему смочь, так будет это вроде уж не знаю чего. Самое захватывающее, что только можно придумать. И всякий раз, когда мы поднимались на Маунт-Моран, он проделывал то же самое, но только предупреждая, что я могу нажать на тормоз шесть раз, а потом пять, а потом четыре, а потом и вовсе ни разу. И я катил за этим милым старым хрычом на его допотопном велике, и он каждый раз оставлял меня позади, но с каждым разом все меньше. Потом я платил за выпивку, а он объяснял, как мне следует прожить мою жизнь. И в один прекрасный день он рассказал мне про Брамбиллу. Вот как я научился спуску.

Я убежала из дома. Нет, правду сказать, меня уже там не было — по крайней мере в мыслях. Конечно, они винили Энди, но это полная нелепица. Энди был первым мальчиком, который всегда приводил меня домой точно в половине девятого. Он с самого начала предупредил, что должен ложиться в девять, потому что Шон Келли ложится в девять. Вы бы подумали, что они это одобрят, и вовсе нет. Папаша решил, что тут что-то не так. Я сказала: папа, во всяком случае, тебе не надо сидеть за полночь с дробовиком в руках. Но ему это смешным не показалось. Не понял соли.

Да, наверное, на их взгляд, я правда убежала с Энди. Как-то он сказал: я отправляюсь крутить педали во Францию, чтобы заработать на жизнь, хочешь со мной? Я сказала: чего-о? Он сказал, сбрось тормоза на иийеех! Я сказала: иийеех? А он подмигнул, ну и вот. Но я оставаться никак не собиралась. И не вина Энди, что я не живу дальше по улице с парой сопляков, ноющей спиной и днями за прилавком, если мне повезет. Они не могли понять, почему я не хочу до конца жизни слушать, как чайки кричат над лужайкой для боулинга. Если они хотели для меня этого, так зачем позволили мне заниматься балетом? Дом, милый дом. Мой папаша даже сказал, что я могла бы испробовать боулинг, клубу требуется свежая кровь. Я сказала: ты имеешь в виду, как Дракуле? Они все спрашивали, да что может быть общего между мной и Энди. Я сказала: ну, например, ноги.