Диктат Орла - Александр Романович Галиев

— Такой логикой, господин прапорщик, — Мартев преображался и уже был недоволен собой, что пытался возмутиться словам Покровского, однако, еще возражал по старой привычке, — можно вывести, будто все дело в одном приказе. И нам, и им приказали.

— Вероятно, вы правы, господин капитан, — спокойно отвечал Покровский. Прапорщик быстро понял, что Мартев уязвлен и спорит не за истину, а потому согласился с ним. — От жесткого и упрямого приказания вся армия должна натягиваться, словно струна, а потом бить единой мощной силой: грудь себе изранить, но врага опрокинуть. В приказе много дела. А приказ, известно, исходит от главнокомандующего: чем мощнее воля главнокомандующего, тем мощнее его армия. Но нам, господа, волноваться не о чем, — заключал Покровский просто, холодно, без гордости, — Бог нас водит — «ибо не от множества войска бывает победа на войне, но с неба приходит сила»; то и Суворов говорил: Бог нам генерал. Верим, господа.

Он закончил тихо, непринужденно и, опустив голову, продолжал есть.

— Я со всеми вашими словами согласен, господин прапорщик, — продолжал осторожно Мартев. — Но как можно назвать врага достойным, равным нам и, тем более, русским, когда этот враг уничтожает нашу и особенно в… — тут он запнулся, — в общем, я хочу сказать, что наш враг попирает и Церковь. Почему вы думаете, что он достоин?

— Очень просто, господин капитан. Византийский монах Феодор Студит прямо говорил — Церковь не может за себя мстить. Не может гнать еретиков прямо и насильно. Ибо нельзя заставить признать Христа силой. Если же большевики заставляют отказываться от Христа силой — то это им можно, в том смысле, что они в состоянии физически это сделать. Сдавшихся же да простит Бог.

— Могу сказать слово, господа? — спросил Бык.

— Разумеется, — ответил капитан Мартев. Он все еще не понимал, не мог прочувствовать, как можно совмещать глубокое знание христианства с такой простой, страшной логикой мира. Капитан за годы службы и жизни привык чувствовать если не русское общество, то Россию в целом с ее армией, священством и народом, как образчик справедливости. Теперь же он был возмущен: в самом сердце света такая тьма! Но он сам сейчас был самым светом в сердце тьмы.

— В сочинениях Августина Блаженного можно прочитать такие вещи, — говорил Бык. — Святой говорит, что государство необходимо для защиты людей от ереси и для преследования ереси в том числе. Впрочем, могу ошибаться, так как читал давно и невнимательно…

— Так мы не государство, господин прапорщик; но тут прошу извинить и меня — Блаженного Августина я не имел удовольствия прочитать; знаю только общие моменты; лишь только война, я отправился на фронт и его сочинений с собой не взял.

— Где же вы жили, господин прапорщик? — спросил Мартев

— В Нижнем Новгороде.

— Стало быть, у вас там теперь и семья?..

— И семья.

— Ужас! Как вы могли не поехать к ним? — в самом деле ужаснулся Мартев: гримаса так и читалась по его лицу.

— Я писал дяде; тот уверяет, что надежно укрыл всю семью и, кажется, они переехали из Нижнего куда-то на север, к поморам. Я никак не могу им помочь, поскольку я здесь, а они там; единственной моей помощью будет борьба — Добровольческая армия возьмет Нижний Новгород, а там наверно и Архангельск. Если бы я боролся там один — я бы наверняка умер, если бы я прятался и вилял там — я бы наверняка чувствовал себя прегадко и стал бы отступником. Встретимся, обязательно встретимся: «Ибо мы спасены в надежде. Надежда же, когда видит, не есть надежда; ибо если кто видит, то чего ему и надеяться? Но когда надеемся того, чего не видим, тогда ожидаем в терпении».

— Красиво говорит… — чуть не в стеснении прошептал Бык. Вероятно, он посчитал, что говорить так не способен.

Пришел поручик Михайлов, поздоровался и тихо, скромно сел в отдалении от костра, боком. Тьма скрывала его слепой глаз. Тема сбилась; Мартев уже не хотел вновь говорить, а Покровский считал, что сказал все. Геневский, до того времени немо молчавший и только с большим любопытством слушавший, обратил на Михайлова особое внимание — тот был печален.

Это заметил и Покровский.

— Разрешите спросить, господин поручик.

— Пожалуйста, — ответил тот.

— Отчего вы так печальны?

— Да… — Михайлов хотел было продолжать, но махнул рукой. — Всегда тоска возьмет без сна.

— Я было решил, что вы печалитесь об убитых. Прошу меня извинить, что я так говорю напрямую, но я уверен, что печалиться о каждом убитом в вашем характере; ваше ранение не может скрыть вашей сути.

— Может и так, — Михайлов оживился, но еще сильнее скрыл лицо в темноте.

— Если берет грусть — помолитесь; кажется, я видел красный угол в мельнице. А потом спойте — господин капитан никогда не против запеть.

— Верно говорите, господин прапорщик. Да только боюсь, мы никому не помешаем? Ночь давно.

— Кажется, не помешаете, господин капитан. Поселения далеко, в охранении никому спать не положено. Нашим солдатам песнь — в радость, разбудит дух. Большевикам наша песнь в страх — мы веселы, в настрое. Прошу великодушно, устройте.

С середины речи Покровского уже слышался скорый лошадиный галоп. К мельнице подскакал штабс-капитан Туркул. Был он, как и всегда, с улыбкой на лице, такой, будто уже взяли Москву. Все офицеры встали, вытянулись и отдали честь.

— Правильно, господа, с песней всегда лучше! Однако попрошу петь в походе на места: к вам скоро придет смена; попрошу вас ко сну.

Он счастливо огляделся: мерный скрип мельничных крыльев, жуткая чернота, расплывающаяся от костра, белый туркуловский конь с черными ногами фыркает и тут же щипает траву. Тепло, хорошо вокруг, ни единого выстрела.

— Да, — будто бы отвечал на это Туркул. — Хорошо. Честь имею! — козырнул, взялся вновь за поводья и ускакал к другому костру.

***

Запели, впрочем, не скоро. Марш был необходим скорый, потому пехота не шла, а перевозилась на телегах. В одну из телег, конечно, сели шестеро товарищей. В таком неудобном положении, как поначалу говорил капитан Мартев, нечего было и думать о песнях — никакого задора нет. Зато прапорщик Бык всецело главенствовал. Он принялся рассказывать новую теорию, выдуманную им за ночь. Еще удивишься, как это бывает — всю ночь думал о глупостях, а на утро — бодрый, резвый — поскорее спешит сесть на уши. Спешил он так по простой причине: если задержаться, то разговор начнется без него, тогда он уже вникнуть никак не сможет. В чужих разговорах Бык участвовать не умел. Не умел он и ответить на вопросы к