Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938 - Анжелика Балабанова

Эта резолюция, которую вновь утвердили два последующих съезда, не исключала такие меры, которые защищали французы, но и не давала никакого повода для действий со стороны немецких властей.

И хотя резолюция о войне была принята единогласно и с огромным воодушевлением, ростки внутреннего фракционизма уже присутствовали. Ленин, который был одним из шестидесяти русских делегатов на съезде, не участвовал ни в каких открытых дискуссиях, но он оказывал косвенное влияние на работу некоторых подкомитетов съезда, давая советы наиболее активным делегатам, таким как Люксембург и Либкнехт. Именно здесь он предпринял попытку сформировать крайне левое крыло интернационала, состоявшее из тех делегатов, которым Второй интернационал казался недостаточно революционным. Но хотя Люксембург, Либкнехт и некоторые голландские делегаты встречались с ним и обменивались мнениями, никакая организованная группа образована не была.

Несмотря на то что правительство Германии сочло разумным отнестись к съезду терпимо, в самой либеральной провинции гогенцоллерновской Германии произошел инцидент, который показал, что власти пристально следят за ним. Во время дискуссий Гарри Квелч из Англии, говоря о дипломатах, которые собрались в Гааге, чтобы «остановить войну», назвал это собрание «ужином воров». Через час после того, как его речь была напечатана в местных газетах, он получил распоряжение немедленно покинуть Германию. Невзирая на наши протесты, он был вынужден уехать после импровизированного ужина, данного в его честь. На протяжении оставшихся заседаний на его стуле лежали цветы.

В Штутгарте я впервые услышала Жана Жореса, человека, который боролся бок о бок с Клемансо в деле Дрейфуса, а позднее сокрушил Тигра в одном из самых важных споров, которые когда-либо происходили во французском парламенте. Когда в Париже стало известно, что Жорес будет выступать в палате депутатов, тысячи французов делали усилия пробиться на галереи. И тем не менее ни с чем не сравнимая сила этого человека не ограничивалась всего лишь его ораторским талантом. Жорес был таким же искусным и блестящим тактиком парламентской борьбы, каким был оратором. Он обладал непревзойденным даром солидаризироваться с настроением и характером своих слушателей, будь то массовая демонстрация, законодательное собрание или съезд социалистов. Он всегда был на высоте. Его влияние было велико, и его боялись реакционные круги. Но как личность он был самым доброжелательным и сердечным из людей.

Позднее я поняла, что в Штутгарте Жорес отличался от других ораторов пророческим характером своего понимания ситуаций. Казалось, он предвидит даже политические ситуации, которые разовьются в будущем, и в пламенной речи, в которой, казалось, участвует все его тело, он пытался донести до своих слушателей и до стоящих на улице рабочих всю серьезность этих событий. Отношение большинства из нас к растущей угрозе войны было абстрактным, похожим на отношение современных радикалов, у которых не было опыта отношений с фашизмом. Отношение Жореса было не абстрактным, а потому его речи, перечитанные позднее, воспринимались как пророчества.

На полюсе, противоположном Жоресу по темпераменту, подходам и внешнему виду, находился Жюль Гед, ученый, интеллектуал, француз-марксист. Несмотря на то что он был членом палаты депутатов, Геда гораздо больше интересовала теоретическая, нежели практическая политика, и в этой области он считался самым бескомпромиссным и приверженным доктрине марксистом. Он выступил против идеи всеобщей забастовки как средства борьбы против войны по следующей причине: всеобщая забастовка будет эффективной в тех развитых странах, где рабочие организованы лучше всего, у них больше развито классовое самосознание и они имеют самые высокие заработки. В период войны всеобщая забастовка оставит эти страны и рабочие движения на милость тех стран, в которых рабочее движение слабо, а забастовка неэффективна.

Когда мы слушали это суровое предупреждение из уст самого ортодоксального из марксистов, мы не могли и подумать, что менее чем через десять лет он станет членом военного кабинета Франции.

Август Бебель был, несомненно, выдающейся фигурой в Штутгарте, как и на всех съездах интернационала до самой своей смерти. Вместе с Вильгельмом Либкнехтом он создал Социал-демократическую партию Германии и со времени смерти Либкнехта оставался ее бесспорным лидером. В 1907 году он был одной из самых влиятельных фигур в Европе. Немецкий историк Теодор Моммзен однажды сказал: «Все в Германии знают, что такими мозгами, как у Бебеля, можно наделить дюжину дворян к востоку от Эльбы, и они станут блистать среди равных себе». Но когда этого немецкого шорника впервые избрали в рейхстаг, политические противники осмеивали его за его грубую речь и случающиеся время от времени грамматические ошибки. Однако его блестящие споры с Бисмарком изменили их настрой. Вскоре Бебеля признали самым искусным оратором и парламентарием в Германии. Его книга «Женщина и социализм», написанная во время тюремного заключения, полученного за то, что он проголосовал против военных кредитов во время Франко-прусской войны, стала источником вдохновения для миллионов работающих женщин.

Ни один человек в довоенном революционном и рабочем движении никогда не достигал такого авторитета, как Бебель, и никто не был так любим рабочими во всем мире. Но в этом почете, оказываемом Бебелю, не было той истеричной и раболепной ноты, которая свойственна культу послевоенных «любимых вождей». Это поклонение было результатом глубокой любви, восхищения и товарищеского отношения, и ни разу его объект не потерял своей простоты и присущей ему скромности.

Помню один случай, который произошел в мои первые, еще неопределенные годы в международном движении. Мне довелось ехать на заседание Исполнительного комитета Социалистического интернационала в одном поезде с Бебелем и Паулем Зингером, казначеем немецкой партии и бывшим капиталистом, который отказался от своего бизнеса в пользу работы на социализм. Будучи членами рейхстага, они ехали бесплатно первым классом, но, когда они обнаружили, что я еду в вагоне второго класса, они настояли на том, чтобы присоединиться ко мне, а затем пригласили меня на обед. Оба извинялись за то, что ехали с большим комфортом, чем я. Когда мы выходили из вагона-ресторана, Бебель извинился и сказал, что присоединится к нам через пару минут. Когда он возвратился, он сиял от радости.

– Социализм проникает всюду, – сказал он. – Пока мы обедали, официант намекнул, что хотел бы поговорить со мной. Когда мы остались с ним вдвоем, он сказал мне, что только что вступил в наше движение.