Буран - Александр Исетский

Сын, улучив момент, когда около них не было людей, сказал тихо:

— Ты, тятя, потише выражай свое мнение. Ну, чтобы другим посетителям не мешать. У каждого ведь свое впечатление.

То ли из-за предупреждения сына или от захватившей Евлампия Назаровича глубокой внутренней сосредоточенности при рассмотрении картин он стал скупее и тише выражать свое отношение к ним. Однако в одном из залов, остановившись перед стеной, увешанной прекрасными пейзажами уральской природы, Евлампий Назарович не удержался от изумленного выкрика:

— Гераська! Так это твои, что ли, картины? Уж больно смахивает на наши берестянские места!

Смущенный Герасим отвел отца к окну и снова попросил его не выкрикивать своих суждений и вопросов.

— А эти картины, — пояснил он, — написаны замечательным нашим уральским художником Иваном Кирилловичем Слюсаревым. Он весь Урал изъездил. Может, и в наших местах бывал.

— Красота! Красота! — изумлялся отец. — Вот бы, сынок, и тебе дойти до этакого уменья. Гляди-ка, как у него туман-то плывет.

— Учусь, тятя. Иван Кириллович мой учитель. Бываю у него.

В зал, где были выставлены картины и этюды Герасима, сын ввел отца, не предупреждая об этом. Ему хотелось, не без некоторой доли тщеславия, посмотреть, какое впечатление произведут на отца неожиданно возникшие перед ним его полотна.

Перед стеной, на которой были вывешаны картины Герасима, стояли люди. Осмотрев с живым интересом размещенные на противоположной стене картины, Евлампий Назарович обернулся и пораженно замер.

В полустене, в большой светло-коричневой раме стоял он, Евлампий Назарович Берестнев с рысаком Самопалом!

— Гераська! Ястри ж тебя возьми! — восторженно воскликнул отец, обернувшись к сыну.

Но сына возле не оказалось. Предвидя бурную вспышку восторга, Герасим предусмотрительно вышел из зала, чтобы не подвергаться любопытным взорам посетителей и не ставить себя в неловкое положение. Посетители и в самом деле не мало были удивлены таким необычным здесь выкриком старика.

Не обнаружив возле себя сына, Евлампий Назарович поспешно и бесцеремонно «разгреб» перед собой зрителей и пробрался к самой картине, не переставая восторгаться:

— Вот же, ястри его, как ловко разрисовал!

Посетители без какого-либо труда установили полнейшее портретное сходство старика на картине со стоявшим перед нею Евлампием Назаровичем и с добрым любопытством засыпали его вопросами.

— Скажите, пожалуйста, вы давно коневодством занимаетесь? Очень уж замечательный этот строптивый рысак! Наверное, у него высокая резвость?

— Конями я занимаюсь с детства, — самодовольно ответил Евлампий Назарович, добродушно оглядывая собравшихся вокруг него посетителей. — И на военной службе ездовым в артиллерии был. А с Ирбитского ипподрома мы с этим рысаком сколь призов увезли! Только вот разбазарили наши председатели конеферму.

— А как кличка у этого жеребца? — звонко спросил пробравшийся сквозь толпу паренек.

— Самопал! Сам палит-шпарит. Он у меня кнута никогда не видал.

— Вот здорово — Самопал! — одобрил паренек кличку.

— И долго вас художник рисовал? — осведомилась одна из посетительниц.

— Да черт его знает, когда он и успел. Это ведь сын мой — художник-то.

— Сын?.. Сын ваш?.. Ой, как интересно!.. Художник Берестнев это и есть ваш сын?

Эти взгляды удивления, живого интереса еще более приподняли горделивость Евлампия Назаровича.

— А что? Он вот сейчас был тут со мной.

— Какой вы счастливый, дедушка! Вас каждый день сын может рисовать!

— Но знаете... Мне кажется, товарищи, — обратился ко всем пожилой посетитель, — мне кажется, в названии картины нет какой-то законченности. Мне, например, это название «Колхозный конюх» мало что говорит.

— Позвольте! — вмешался в разговор другой представительный посетитель. — Какую законченность вам еще надо? Художник схватил типические черты колхозного конюха, его преданность своему делу и вот вам — «Колхозный конюх». Не знаю, что еще к этому надо прибавлять?

«Ишь ты! — удивился Евлампий Назарович. — Оказывается, и как картину назвать — дело хитроумное».

Пожилой посетитель, отвечая на вопрос, продолжал:

— Видите ли... типические черты, как вы называете, не всегда должны быть обезличенными, особенно в портретном жанре, с которым мы в данном случае имеем дело. Ведь у этого «Колхозного конюха», как видите, имеется живой, конкретный прототип, — показал посетитель на Евлампия Назаровича. — Простите... как ваше имя и отчество?

— Евлампий Назарыч.

— Вот видите. И надо полагать, Евлампий Назарович уважаемый в колхозе человек. Так почему бы его конкретно не поименовать в названии картины? Ваше впечатление от картины от этого не пострадало бы, а колхозному труженику была бы отдана дань уважения. Мы вот, к сожалению, за типическими чертами еще частенько не видим живого человека с его думами, с его душой.

Солидный посетитель иронически заметил:

— А вы разве забыли, что прототип этого «Колхозного конюха» является отцом автора картины. И художник, вероятно, счел, и я его понимаю, счел неудобным протаскивать на выставку из родственных чувств портрет своего отца. Все очень просто.

Девушка, с сердечной симпатией поглядывавшая на простенько одетого Евлампия Назаровича и его портрет, услышав это рассуждение солидного посетителя, перевела на него свой, вдруг посуровевший взгляд и с откровенным презрением сказала:

— Какой же вы пошляк, гражданин. Вам бы не о картинах судить, а рассовывать по полочкам «страшно подозрительные» родственные отношения. — И вновь с теплотой в глазах обратилась к пожилому посетителю: — Я с вами вполне согласна, что следовало бы дедушку указать в названии картины. Но, может быть, вы согласитесь со мной, в названии этой картины я бы ограничилась только одним теплым словом — отец!

— Голубушка! — обрадованно пожал руку девушки пожилой посетитель. — Вполне согласен. Это название было бы куда удачнее. Оно было бы приятно и отцу художника. Как вы, Евлампий Назарович, считаете?

Растроганный таким добросердечным отношением к нему, старик смущенно ответил:

— Да оно, конечно, так-то бы лучше. А я ведь, кабы не заспорили, и вниманья не обратил.

— Вот так и передайте сыну наше мнение. Ну, будьте здоровы, Евлампий Назарович! — пожал руку старика пожилой посетитель.

— До свиданья, Евлампий Назарович! — попрощалась и девушка. — Я на агронома учусь, так вдруг, может быть, в ваш колхоз попаду. Будем старые знакомые.

9

Оставшись один в опустевшем зале, Евлампий Назарович рассуждал перед своим портретом:

— Как это Герасим не сообразил, как лучше картину-то назвать? Вишь, даже споры происходят. И чудное дело: люди как будто посторонние, а, гляди, как за меня заступились — «отцом» советуют портрет-то подписать. Дескать, так уважительнее.

Герасим во время спора около его картины был в соседнем зале возле дверей и слышал весь разговор, чувствуя, как жар начинал охватывать его лицо.

Первоначально, когда он закончил работу над портретом, он так и решил его назвать — «Отец». Было это еще во время его настойчивых ухаживаний за Аллой. Он пригласил ее посмотреть законченную работу. Прочитав табличку, прикрепленную на раме, она спросила, кисло улыбнувшись:

— Ты что — намерен выставить картину с этим родственным названием?

— А что?

— А то, что я не пойду с тобой на открытие выставки!

— Но при чем тут название?

— Милый мой! Какой ты наивный несмышленыш. Я даже иногда тебя за это ценю. Кто у тебя стоит рядом с жеребцом?

— Ты же видишь.

— К сожалению! Но это увидят и другие. Я не понимаю — зачем тебе надо афишировать свое происхождение? Тебя здесь знают как молодого талантливого художника, но зачем к этому званию приклеивать еще свое потомственное происхождение!

— Алла! Что же в этом худого? И какое это имеет значение?

— Для отца, вероятно, никакого. А для тебя... Да и мне от друзей как-то неловко.

Чудесные глаза Алевтины налились гневными слезами.

— Какое ты имеешь право оскорблять моих... — и внезапно зарыдав, она упала на Герасимову койку. — Какая я дура! Какая дура — полюбить такого олуха!

Герасим, обезумев от счастья, бросился к ней, грохнувшись на колени у койки.

— Алла! Аллочка! Что ты сказала? Да разве я мог... мне казалось, что ты... Ну разве мог я надеяться? А ты... ты, милая! Аллочка!

Он не мог допустить, чтобы текли слезы из этих милых глаз, чтобы так содрогалось в рыданиях стройное, хрупкое тело любимой Аллочки.

— Милая! Ну, перестань плакать! Ну, давай подумаем. Шут с ним с этим названием!

Алевтина, продолжая всхлипывать, горестно выговаривала: