Жуковский - Михаил Арлазоров

Но, разумеется, обо всем этом Жуковский не мог даже мечтать в тот ноябрьский вечер 1882 года, когда под шумные аплодисменты он складывал листочки своего доклада и спускался с кафедры, скромно отвечая на поздравления.

Защита докторской диссертации, ее опубликование в Ученых записках университета еще больше укрепили авторитет молодого ученого. 23 декабря 1885 года Николай Егорович был принят в число приват-доцентов Московского университета.

Однако звание приват-доцента не сулило молодому ученому почти никаких материальных благ. По существу, с получением его лишь начинался своеобразный экзамен на право стать настоящим преподавателем высшей школы. Приват-доценты обычно читали курсы лекций, не считавшиеся обязательными, и труд их оплачивался из сумм, внесенных слушателями. За право посещения курса лекций студент уплачивал один рубль. Но для человека, любящего науку, для настоящего педагога, стремящегося передать свои знания, такой курс лекций становился Отличной подготовкой к профессуре. Он учил молодого преподавателя искать контакты с аудиторией, вводил его в круг интересов университета, открывал возможности общения с другими профессорами и преподавателями.

С этой точки зрения — а иной у Жуковского не возникало ни на минуту — приглашение на должность приват-доцента университета представляло для Николая Егоровича огромный интерес. И если работа в Техническом училище подсказывала ему задачи, решение которых требовала крепнущая техника, то университет, один из крупнейших научных центров страны, еще теснее сблизил молодого исследователя с лучшими умами русской науки.

Глава третья

У КОЛЫБЕЛИ АВИАЦИОННОЙ НАУКИ

Если летать, то как?

Закончив занятия в университете, Жуковский решил прогуляться пешком. Он дошел до Театральной площади, свернул на Петровку и заглянул в книжную лавку Глазунова. Приказчики хорошо знали профессора. На прилавке появилась груда книг. Николай Егорович углубился в их просмотр.

— Не угодно ли вашей милости? — Жуковский обернулся и увидел приказчика, протягивавшего небольшой томик.

Только что доставленный из типографии, еще пахнущий краской, он действительно заинтересовал профессора. Перед ним был новый роман Жюля Верна «Воздушный корабль».

Дома, разрезав страницы, Николай Егорович углубился в чтение. Увлекательный роман привел его в Узлдонское ученое общество — компанию чудаков, возглавляющуюся дядюшкой Прудентом. Эти чудаки высоко почитали воздушные шары и люто ненавидели аппараты тяжелее воздуха. И вот в их странную компанию попал тот, кому отдал Жюль Верн свои симпатии, — инженер Робур, могучий, не знающий страха человек. Дерзкий вызов бросил он в лицо баллономанам:

«Подобно тому, как человек стал повелителем морей, сначала с помощью весельного судна, а затем колесного или винтового парохода, он станет также и повелителем воздушной стихии с помощью аппаратов тяжелее воздуха, ибо надо быть тяжелее воздуха, чтобы стать сильнее его!.. Грядущее принадлежит летательным машинам. Воздух для них достаточно надежная опора».

Жуковский с интересом дочитал роман. Французский писатель беспощадно разгромил поборников аэростатов. Николай Егорович догадывался, что за спиной французского беллетриста стоит его друг Феликс Турнашон. Известный также под именем Надара, этот человек еще в 1863 году опубликовал вместе с Понтоном д’Амекуром и де ла Ланделем свой знаменитый «Манифест воздушного самодвижения». Затем друзья организовали общество сторонников аппаратов тяжелее воздуха, в число учредителей которого попал и Жюль Верн.

Старинная гравюра сохранила нам облик одного из фантастических воздушных кораблей, проект которого набросал де ла Ландель. На мачтах множество воздушных винтов. Самые большие внизу, самые маленькие наверху, точь-в-точь как паруса на морском судне. Шагая в ногу со своим веком, изобретатель отдал должное и паровой машине. Труба изрыгает клубы черного дыма, за решетками, ограждающими! борта, суетятся проворные воздушные матросы. Проект послужил отличной пищей фантазии Жюля Верна. Но всеобщего интереса к геликоптерам, на который так рассчитывали Надар и его друзья, не последовало. До практического воплощения винтокрылым летательным аппаратам пришлось ждать еще много лет, несмотря на то, что полеты их моделей были столь обещающими, столь манящими.

Доводы Робура, высказанные им в споре с членами Уэлдонского ученого общества, его геликоптер «Альбатрос», не знающий преград в своем движении, полностью отражали точку зрения друзей Жюля Верна. Но мог ли Жуковский сразу же согласиться с ними, не услышав тех, кто с такой же искренностью ратовал за постройку управляемых аэростатов, тех, кто видел будущее авиации в огромных дирижаблях?

Случай подробнее познакомиться с мнением защитников аэростатов представился Николаю Егоровичу быстрее, чем он мог предположить. Однажды, зайдя к Столетову, он увидел у него Павла Михайловича Голубицкого — изобретателя, работавшего в области телефонной связи. С большим вниманием слушали Голубицкого Столетов и Жуковский.

— Не так давно волей случая, — рассказывал Голубицкий, — попал я в городок Боровск. Сотня верст от Москвы, а глушь несусветная! Кругом старообрядцы, строгие, нелюдимые. И вот здесь, в этой глуши, живет учитель Циолковский, искренне верящий в то, что воздушные корабли скоро понесутся среди облаков, куда только захотят люди.

Я решил навестить изобретателя и, сознаюсь, пришел в ужас: маленькая квартирка, большая семья, бедность из всех щелей, а посередине разные модели. Хозяин глух, а потому крайне застенчив, но мысли!.. Здравые и крайне интересные. Как хорошо было бы Пригласить этого человека в Москву!

И вот Циолковский в Москве. Он прибыл но приглашению Столетова, чтобы доложить в Физическом отделении Общества любителей естествознания о своей работе над проектом цельнометаллического дирижабля. Внимание Столетова, Жуковского, Вейнберга, Михельсона и других крупных ученых, собравшихся на его доклад, поддерживало и ободряло Циолковского. Но все же он чувствовал себя не очень уютно в этом большом зале с натертым до блеска паркетом. На полу отражались молочно-белые шары люстр, перед большим столом, накрытым добротным канцелярским сукном, разместились слушатели. Портреты особ царствующей фамилии строго и, казалось, с неодобрением смотрели на аудиторию из массивных резных рам.

Но, начав говорить, Циолковский забыл обо всем, кроме своего дирижабля. Его убежденная вера в будущее дирижаблей невольно передавалась слушателям.