Ближние подступы - Елена Ржевская

Я шла проселком, потом лесной тропой в изреженном войной лесу и дальше по вытоптанной в снегу тропе, держащейся то у опушки, то скашивающей путь полем.

Всю дорогу сильно мело.

Я дошла в указанную мне на карте точку, где оборону занимало подразделение полка. Здесь была прежде деревня, теперь остался один дом с развороченной крышей, окна без стекол, стены продырявлены пулями и осколками снарядов. За домом притулилась пушка; ее ночью выкатывают, несколько выстрелов по противнику, и опять прячут за дом. Бойцы находились в землянках, от которых к дому прорыта траншея. Теперь им на горе подкинули сюда, в этот полуразрушенный дом, пленных. Охранявший их часовой не впустил меня. Позвали командира роты. Я намеревалась допросить пленных "на месте", как мне и было сказано. Но командир роты, отметив, что я при оружии — пистолет в кобуре на ремне, — значит, никаких с его стороны нарушений устава караульной службы, поспешно вывел пленных и вручил их мне вместе с их солдатскими книжками.

— Забирайте! Людей у меня побило. Некому да и на черта охранять тут их.

Пленных было трое. Трое верзил в грязно-белых ватных комбинезонах с капюшонами — так обрядили немцев этой зимой на нашем участке.

Командир роты и часовой спрыгнули в траншею и скрылись. Я осталась одна с пленными.

— Пошли! — в некотором недоумении сказала я.

Они за мной. Мы вышли в поле, и я с испугом обнаружила, <102> что за это время снегом замело тропу, по которой я дошла сюда, и мне теперь не пройти наобум тем же путем — собьюсь, заплутаю, еще и угожу со всей компанией к немцам. Ведь сплошной обороны нет.

Как быть? И тут мне спасительным показался провод связи, протянутый на шестах через все поле по азимуту. Он выведет к какому-нибудь нашему штабу…

Я велела немцам идти вперед, опасаясь, что за спиной у меня им легко сговориться и напасть. Теперь они шли гуськом, о чем-то переговариваясь, слова не долетали до меня. Мы были в открытом поле одни, неподалеку в стороне — лес. Было мутно от снега. Больше всего меня страшил мой пистолет, которому я обязана была всей этой ситуацией. Им ничего не стоило отнять его у меня, разделаться со мной и скрыться в лесу.

— Vorsicht! Minen! — Это вырвалось инстинктивно. — Не разговаривайте, не отвлекайтесь! Смотрите под ноги! — прерывала я их разговоры на ходу или сговор, как могло быть. — Будьте внимательны! Ступайте след в след. Не торопитесь!

Мне не было известно, заминировано ли поле, но этот мой призыв "осторожно! мины!" сплотил нас.

Пленные громоздкие, неуклюжие в своих толстых стеганых комбинезонах, переходящих от плеч в капюшон, схватывающий неповоротливую в нем голову, продвигались с опаской, проваливаясь то по колено, то по пояс в снег, тщательно стараясь попасть в след впереди идущего. А я в состоянии предельного напряжения твердила в голос, замыкая наше причудливое шествие:

— Vorsicht! Minen!

Провод вывел нас на большую дорогу, перешагнул ее и опять ушел в поле. Снег прекратился, стало яснее.

Наконец мы ступили на окраину сожженной деревни. Сюда, кроме нашего, тянулись еще и с другой стороны провода, и я почувствовала, что нескончаемый путь под мой беспрерывный возглас "vorsieht!" окончен, я не заблудилась, я вышла к штабу, — и дикая усталость накатилась на меня.

У ближайшего пепелища копошились женщины, <103> отыскивая хоть что-нибудь пригодное. Они увидели нашу группу, застыли.

И вдруг одна, та, что ворошила лопатой в золе, тощая, несчастная, сама обугленная, как головня, отделилась от остальных и в бешеной ярости, замахнувшись лопатой, метнулась сюда, к пленным.

— А-а-а! — завопила я, кинулась между ней и немцами предотвратить расправу, выдернув из кобуры пистолет и тряся им над головой.

Она медленно опустила лопату с перекошенным судорогой лицом, перевела взгляд с меня на немцев и беззвучно, зло, отчаянно заплакала.

Я плюхнулась обессиленно на снег, сидела, все еще тряся бессмысленно пистолетом, с не унимавшимся из сорванной глотки стоном.

Немцы передали о Сталинграде: "Войска борются на узком пространстве, окруженные со всех сторон врагом".

В крайней избе набилось так много бойцов, что все стояли.

Снаружи еще подпирали бойцы, и на печи со страха попискивали, как мышата, ребятишки, а дверь больше не затворялась, и те, из глубины избы, ругали этих, застрявших на распахнутом пороге, настудивших избу.

Хозяйку затолкали совсем к стене, и издалека доносились ее смиренные вздохи:

— Что уж, желанные, грейтесь.

Кто-то большой стоял на горке, маша руками и настойчиво призывая меня. Надо же — наш почтальон. Письмо! Мистика почтовой связи. Сюда, где наскоро сцепленные из снега валы с бойницами, полевая почта доволочила письма, и одно из них мне.

Я развернула треугольник и при свете луны и снега кое-как разобрала, что письмо из Москвы от брата, что обо мне беспокоятся и ждут домой.

Но как же все отдалилось. Уже не кажется даже <104> правдоподобным московский дом, возвращение. Я уже канула, я — в колдобине войны.

Трофейные немецкие газеты: "В Сталинграде — судьба Европы".

30 января было десятилетие захвата власти нацистами. Переждав этот день, в Германии 1 февраля дали сообщение о поражении 6-й армии. "Они держались до конца, потому что знали, что от них зависит судьба всего фронта, безопасность их родины". Так звучит признание катастрофы, обреченности исхода войны. Три дня — 3, 4, 5 февраля — объявлены в Германии днями траура.

Девчонка из-под Ельни. Неброская, миловидная, она затеряна в своем большом полушубке, солдатской ушанке. Снег заметает ее. Она стоит на развилке. Регулировщица. Взмахнутым вверх флажком, подняв в другой руке фонарь "летучая мышь", останавливает машины. Дотошно проверяет документы, присвечивая.

Везут снаряды, горючее, хлеб. Полк пешком на марше. Раненый возвращается из медсанбата, — остановить попутку, подсадить его. С ней шутят, заигрывают, беззлобно ругнут при случае — и дальше.

Неподалеку контратакуют немцы. Ей велено быть на стреме. Если машина, не подчиняясь ее флажку, проскакивает, не остановившись, если вопреки приказу прет с зажженными фарами, она срывает с плеча винтовку, бьет по задним скатам. Свирепая ругань обрушивается на нее.

Сыплет снег. Туман застилает поля и дорогу. Где-то близко стреляют. Фронтовые пути растянулись. Нет сплошной обороны. Чудятся немцы…

Девчонка стоит на контрольно-пропускном пункте.

Вся грубость, удаль, невзгоды, надежды, подъем и тоска войны проходят мимо нее.

Сколько помню себя, всегда было общее дело. Сейчас это война. До нее общим делом было все то, что называлось "наше время". Его любили, романтизировали. Быть в такой чести у современников — <105> редкая удача для времени. Время, "когда все сбывается". Время, "когда все начинается с нас". А все, что до, — потоп, вывернувший, унесший культурный пласт предшественников, и родовые корни, и само представление о них.