Люди средневековья - Робер Фоссье
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Равенство между супругами, на время нарушенное, восстанавливала смерть. Могилы, места погребения «великих», с эпитафиями, а позже с лежащими статуями, и могилы «малых», где ныне копаются археологи, уравнивали тела; и «заупокойные службы», мессы, заказываемые за упокой души, не делали различий между полами; семьи соперничали в благочестивом рвении, а Церковь, подсчитывая доходы, старательно поддерживала такое равенство.
Родственники
В обществе, которое неконтролируемые опасности делали столь уязвимым, одиночке грозила гибель. Если он выбирал жизнь отшельника или затворника, это означало уход от людей, и Церковь, хоть и не решалась осуждать подобную душевную стойкость, недолюбливала таких вольнодумцев. Во всяком случае, на Западе коллективная жизнь казалась ей более естественной — как для ее служителей, так и для мирян. «Семья» считалась угодными Богу рамками жизни для пары или пар, ее ячеек. Но под этим термином в средние века понимали обширный круг связей, верней, концентрические круги, представители которых узнавали друг друга по определенному родству, прежде всего, бесспорно, кровному и первоочередному, но также по общим интересам, взаимным чувствам и привязанностям, которые были тем важней, чем дальше эти люди находились от супружеской четы, выступавшей в качестве центра. Тем самым эти узы создавали в ткани общества переплетение обязательств или услуг, где играли свою роль привязанность, дружба, интерес. Родственников по боковой линии они соединяли со структурой линьяжа, далее — с кругами «плотских друзей» (amis charnels), домочадцев, клиентов, клана и просто соседей. Таким образом, природа «семьи» соприкасалась с рамками повседневной жизни, матримониальных забот, управления хозяйством, дел мира или войны, благочестия и общего прошлого. Объем вопросов, с которыми связана эта тема, объясняет, почему она, как и рассмотренная только что тема брака, вызвала к жизни огромное количество историографических работ, и еще раз оправдывает мой подход — простое, упрощенное, упрощенческое изложение.
Прежде всего — кровнородственные узы. Я говорил о роли отца в выборе зятьев и невесток, о том, как он следил за обращением с приданым, за карьерой сына, за передачей прав на владения линьяжа. Так же ли он контролировал и выбор имен для детей? Антропонимические изыскания или пристрастие к сеньориальной просопографии сегодня в большой моде. Чтобы выявить предков, любят искать некое «семейное» имя, повторяющееся из поколения в поколение. Пришло ли оно из рода матери, когда брак был гипогамным и супруга стремилась тем самым напомнить о важности прежнего положения? Или, наоборот, свое превосходство хотел показать супруг? Однако непохоже, чтобы это вопрос был слишком важен для простых людей: конечно, выбор имен очень часто зависел от обычая или моды, но в основном ограничивался христианскими святыми — детей называли Жан, Жак, Пьер или Мари, Жанна, Катрин, с добавлением «младший» или «маленькая», если оба брата или обе сестры получали от отца (или какой-либо иной власти?) одно и то же имя. Что касается матери, в принципе безмолвной и отстраненной, кто не сможет представить себе силы ее взгляда из-за спины жестикулирующего отца? От эдипова комплекса до материнской ревности — сколько их примеров можно отыскать в средневековье, начиная с древнейших времен! И сколько сложных ситуаций, мельком упоминаемых романистами и хронистами: Персеваль убивает мать тем, что оставляет ее; Гвиберт Ножанский избавляется от опеки своей матери, лишь став монахом; а Людовик Святой, чтобы прийти к супруге ночью, не потревожив свою мать Бланку, вынужден пользоваться потайной лестницей. Это лишь три примера из сотни других.
Родственники по боковой линии в нашей западной культуре уже не имеют былого значения. Когда-то братья и сестры, особенно старшие, бдили, вмешивались, братья — при надобности с оружием в руках, а сестры — с мстительной речью, если родители отсутствовали, а честь группы оказывалась под угрозой. На сей раз о личной или групповой мести свидетельствуют грамоты о помиловании. О роли дяди со стороны матери, который при случае заменял отсутствующего отца, я уже упоминал. Я мог бы привести сотни примеров, когда этот «непотический» фактор сказывался на посвящении в рыцари, рукоположении священника, основании торговой компании, на страховом договоре, денежной ссуде, завещании. Эти обычаи ослабли, но еще существуют, а потому стоит ли дальше задерживаться на них?
Зато были две особенности, более специфичные для средневековья. Первая, которой я ранее уже коснулся, связана с внебрачными детьми. Еще и сегодня, несмотря на растущую гибкость социальных обычаев, наше гражданское право, восходящее к Наполеону, если не к Людовику XIV — чтобы не забираться глубже, — проявляет сдержанность в вопросе о равных правах наследников независимо от «законности» рождения; в наше время, когда брак как юридический институт распадается, эта проблема явно второстепенна, но так нельзя сказать в отношении средневековья, когда представление о таком ребенке как о плоде греха, словно бы запятнанном таковым, сочеталось с представлением о чужаке, который способен претендовать на долю в наследстве. Положение этих внебрачных детей, которых, вероятно, в деревнях было еще больше, чем в городе, понемногу менялось к лучшему. Вплоть до XI века их убивали при рождении или в раннем детстве (как предлогов, так и возможностей для этого хватало), бросали или в лучшем случае обрекали на унизительное положение прислуги, но позже допустили в семейный круг, хоть отношение к ним и осталось несколько пренебрежительным: гербы их носили особую отметину, костюмы были двухцветными, обхождение с ними — оскорбительным, их браки — менее притязательными. Но, добиваясь полных прав на высоких должностях (один бастард Филиппа Августа стал графом), они понемногу получали доступ к такому же образу жизни, как у законных детей. Поскольку в конце XIV века и в XV веке бастарды встречались среди военачальников, герцогов, советников монархов, разве что не на тронах, можно задаться вопросом: не сыграл ли для них освободительной роли демографический спад, вызванный чумой?
Вторая особенность могла бы удивить нас еще больше: нам младшие сыновья кажутся не более чем источниками более или менее дружеского соперничества, и поговорка «Брат — это друг, данный природой» никогда не воспринималась всерьез, поскольку к брату относились скорей как к конкуренту, нежели как к другу. В течение многих веков средневековья младшими пренебрегали: отцовское наследство обычно переходило в руки старших сыновей. В обществе, основанном по преимуществу на владении землей и оружием, не могло быть и речи о разделе auctoritas (власти). Это «право старшего», первородства, даже было узаконено к 1050–1100 годам. Правда, порой все преимущества по каким-то причинам все же доставались младшим братьям, примеры этого можно отыскать в XI веке; но легко представить, какое озлобление и какие конфликты порождали такое развитие событий. Обычно обездоленным младшим сыновьям было запрещено вступать в брак, который со временем мог создать новые угрозы, чреватые дроблением вотчины: пусть они ищут жену и богатство вдали от отцовского замка, и уже отмечалось, что многие крестоносцы, особенно те, кто остался жить в Святой земле, были младшими детьми, не имевшими надежды на радушный прием на родине. Лишь в конце XIII века им было дозволено жениться, не покидая вотчинных земель, — как потому, что наметился демографический спад, так и потому, что система сеньориальных земельных держаний ослабла. Это значило, что в дальнейшем пришлось терпеть взаимную ревность своячениц. Конечно, все это проблемы аристократии, и у нас нет возможности оценить их в отношении простолюдинов. Зато можно предположить, что положение незамужних дочерей было одинаковым в замке и в хижине. У молодых «старых дев», оставшихся без супруга, чему причиной стали неудача, несчастье или немилость, почти не было выбора. Монастырь? Но дурная слава многих женских обителей наводит на мысль, что их населяли девушки, мало склонные к монашескому образу жизни. «Куртуазное» приключение? Только если какой-нибудь искатель приключений брал на себя такую обузу, чтобы затем покинуть обманутую и опороченную девицу, чем почти всегда и заканчивалась «куртуазная» любовь, которую воспевали поэты и о которой благоговейно твердят историки. В итоге оставался лишь дом отца или брата, то есть хозяйство, мелкие заботы, смирение и пряжа — выше я говорил, что в английском языке слово spinster означает «прядильщица» и «старая дева» одновременно.
Во всяком случае, эта тесная родственная группа, объединенная кровными узами, сознавала, какие связи удерживают её вместе. Историки права любят противопоставлять две юридических структуры, где эти семейные связи различны, а социологи — два типа родственных объединений. Для историков права (и здесь я снова даю упрощенную схему) одна из двух структур — агнатическая, то есть пирамидальная, и ее члены связаны взаимной зависимостью с главой рода, pater familias; римское право считало ее отличительным свойством «семьи». Другая — когнатическая, то есть сложенная из горизонтальных слоев, где взаимосвязи объединяют родственников по боковой линии, а обычаи скорее кельтские или германские. Социологи же скорей выделяют другие два типа: многочисленная семейная группа, характерная для охотничьих или пастушеских племен, при надобности кочевавших, и другая, более узкая, супружеского характера и более связанная с возделыванием земли. Но понятно, что две этих схемы не перекрывают друг друга полностью и что за добрую тысячу лет внутри этих структур не могло не произойти сдвигов. Не вдаваясь в подробный анализ, я бы выделил две черты: над всей разветвленной структурой одержала верх супружеская ячейка; разумеется, ее поощряла и Церковь, ссылаясь на первую пару людей. Начиная с каролингской эпохи церковные догматы приобрели силу закона. Но даже тогда закон этот все еще не стал полностью преобладающим; до самого конца средневековья понятие широкого родства не прекращало противиться этому давлению, конечно, прежде всего в среде аристократии, но, несомненно, и в других. Не было договоров о недвижимости, касающихся вотчины, которые не требовали бы вплоть до XII века согласия родственников (laudatio parentum); и если оно не достигалось, происходил «retrait lignager», то есть возврат имущества именем семьи, чтобы не совершилась сделка, грозящая подорвать первооснову семейной стабильности.