Листок на воде - Анатолий Дроздов

Выхожу из расположения школы и в каком-то заплеванном кабаке на окраине Гатчины напиваюсь в хлам. Поступок, не достойный русского офицера. Если донесут начальству, отчисления не миновать, но мне все равно. Душа болит. Мне приходилось видеть много смертей, и умирали люди по-разному, но чтоб их травили как крыс…

В школу возвращаюсь затемно. Соседи по комнате деликатно отворачиваются. Они знают, что я из Осовца, а развернутая газета лежит на моей койке. Падаю и засыпаю.

Через две недели очередное известие – оставлена сама крепость. Осовец не сломили ни бомбардировки, ни газы, ее сделала ненужной стратегическая ситуация. Русские армии в Царстве Польском отходят с рубежа рек Бобр, Нарев и Висла, оборона крепости теряет смысл. Верховный главнокомандующий дал приказ на эвакуацию, она длится пять дней. Вывезено огромное количество оружия и припасов. Последние четыре пушки ведут огонь, отвлекая внимание немцев. Наконец, и они умолкают, подорванные пироксилином. В полуверсте от Осовца генерал Бржозовский поворачивает рукоять. Взорваны все кирпичные, каменные и бетонные сооружения, сожжены деревянные постройки. Немцам достаются развалины.

В газетах – последний приказ коменданта. "В развалинах взрывов и пепле пожаров гордо упокоилась сказочная твердыня, и мертвая она стала еще страшнее врагу, всечасно говоря ему о доблести защиты. Спи же мирно, не знавшая поражения, и внуши всему русскому народу жажду мести врагу до полнаго его уничтожения. Славное, высокое и чистое имя твое перейдет в попечение будущим поколениям. Пройдет недолгое время, залечит Мать Родина свои раны и в небывалом величии явит Миру свою славянскую силу; поминая героев Великой Освободительной войны, не на последнем месте поставит она и нас, защитников Осовца".

Генерал ошибается: Мать Родина забудет – и очень скоро. Как Великую Освободительную, так и Осовец. Я окончил среднюю школу и военное училище, но никогда, ничего не слышал об Осовце. Если б знал, предупредил бы о хлоре. Пусть бы меня заперли в "желтый дом", но душе было бы легче…

Дела на фронте – хуже некуда. Осовец оставлен 10 августа, а 4-го пала крепость Ковно, 8-го – Новогеоргиевск. Последние две сданы с позором. Эвакуируют Брест-Литовск, Ставка переезжает из Барановичей в Могилев. Обязанности Верховного главнокомандующего возложил на себя Е.И.В. Человек с лицом сельского учителя будет командовать фронтами. Начало конца… Сергей Рапота прислал письмо. Оставлен Белосток, госпиталь Розенфельда эвакуирован. Авиаотряд перебазирован куда-то к Вилейке. Польша сдана немцам, сражения идут в Белоруссии. На фронте – бои, я грызу науку, чтоб ей! Подгадал мне Егоров!

В школе я просто Красовский, не "тот самый". Сделать это просто. В авиаотрядах огромное число прикомандированных, формально они числятся по прежнему месту службы и носят соответствующую форму. На моих погонах шифровка Ширванского полка. Я имею полное право и на форму авиаотряда, но право – не обязанность. Еще в поезде я спрятал в баул ордена наравне с кортиком. Это немыслимый поступок для офицера: наградами здесь гордятся и чрезвычайно дорожат. Не считается зазорным награду просить, нередко такие просьбы удовлетворяют. Георгиевский крест и оружие по статусу запрещено снимать, но я иду и на это. Мне надоела слава – мешает жить. Мой личный формуляр остался в отряде, на руках – командировочное предписание и документы. Никто и не подумает, что я "тот самый", Красовских в России много…

В авиационном отделе школы две группы: офицерская и для нижних чинов. Во второй преобладают вольноопределяющиеся. Программы у нас разные. Нижние чины живут в ужасных условиях: спят на общих нарах, которые к тому же коротки, в казарме полно клопов и вшей. У нас хоть койки есть. В офицерской группе много фронтовиков, но хватает и не нюхавшей пороху молодежи. Она смотрит на нас с почтением, мальчикам хочется рассказов о войне, но спросить они стесняются. Армия деликатных людей.

Учат нас старательно. Программа насыщенная, составлена толково. Теоретические сведения об авиации, развитие техники, материальная часть и служба аэропланов, тактика и применение аэропланов в военном деле… Рассказывают и о воздушных боях. Последнее – новинка, введенная, исходя из опыта войны. Опыта, главным образом, иностранного – на Западном фронте воздушные схватки разгорелись не на шутку. Преподаватель, капитан Курочкин, разбирает бои, рисует мелом схемы. Чувствуется, он в восхищении от союзных асов. О воздушных боях на Восточном фронте говорит снисходительно. Ничего интересного: в арсенале карабины или древние "мадсены", куда нам до французов! Те ставят пулеметы, и бьют через отсекатель винта. Немцы свои "шпандау" синхронизировали с мотором, их аппараты теперь грозное оружие. У нас пока сплошная самодеятельность. Кое-где "максимы" в гондолы затаскивают…

Преподаватель хорошо осведомлен, но это знание – книжное. Курочкин не воевал, в его петлице – орден Святого Станислава без мечей. Такие дают и купцам за пожертвования. Настораживаюсь: капитан вспоминает наш бой.

– Поручик Рапота и прапорщик Красовский проявили отменную храбрость, – говорит Курочкин. – Однако победа их – счастливый случай. Будь немецкий стрелок порасторопнее… – похоже, капитан об этом сожалеет, мы не вписываемся в теорию.

Учлеты смотрят на меня. Делаю вид, что ни при делах. Мало ли Красовских? Преподаватель завершает занятие, встаем.

– Задержитесь, пожалуйста, прапорщик! – говорит капитан.

Остаюсь.

– Вы тот самый Красовский?

Молчу, имею право. Что означает "тот самый"? Объяснитесь! Курочкин теребит пуговицу кителя.

– Поначалу не обратил внимания на фамилию в списке, – говорит тихо. – Когда все посмотрели на вас, узнал. Ваш снимок печатали газеты.

– Господин капитан, вы знаете, как погиб летчик Нестеров?

– Как же, наслышан. Героический таран.

– А что предшествовало тарану?

Пожимает плечами.

– Генерал Бонч-Бруевич распек Нестерова в присутствии офицеров. Дескать, австрийцы летают над нашими позициями беспрепятственно, а русские летчики уклоняются от схваток. Петр Николаевич объяснил, что неприятеля сбить нечем. У военлетов только пистолеты, а ловить вражеский аппарат "кошкой", как пишут в наставлениях, смешно. В ответ Бонч-Бруевич заявил, что летчики просто боятся. Тогда Нестеров честью своей поклялся – собьет австрийца! Слово он сдержал, но какой ценой?

Курочкин молчит.

– Мы снизили германский аппарат, потому что был "маузер" с телескопическим прицелом, трофейный. Такая винтовка единственная на весь фронт. Когда я показал ее царю и попросил наладить выпуск, его императорское величество сделало вид, что не слышит. У наблюдателя "морана", который перехватил немцев ранее нас, такой винтовки не было, всего лишь карабин, и немцы расстреляли наш экипаж. В русской армии несколько сот аэропланов, трудно купить тысячу пулеметов? Сколько будем кровью платить за чью-то нерасторопность?

– Вы не правы! – капитан обижен. – Уже поступают "кольты" и "льюисы". Их ставят на верхнем крыле аппаратов – для стрельбы поверх площади, ометаемой винтом.

– Почему не через винт? Проблема установить отсекатель? Как целиться, если пулемет над головой?

Курочкин растерян. Господи, какой я дурак! С чего набросился на человека? Он что, отвечает за вооружение? Нервы…

– Извините, господин капитан! Я бываю не сдержан – контузия…

– Нет-нет, вы совершенно правы! – успокаивает он. – В высших сферах не все делают, чтоб обеспечить войска, к сожалению. Все уповаем на храбрость русского солдата… – он смотрит на меня. – Можно вопрос, Павел Ксаверьевич?

– Извольте!

– Почему не носите награды?

– Поймут, что "тот самый".

– Зачем вам инкогнито?

– Чтоб спокойно учиться.

Мгновение он внимательно смотрит, затем кивает.

– И еще, – капитан несколько смущен. – В газетах было… Вы, в самом деле, написали: "Прощай!"?

– Да.

– Почему не, к примеру, "меня ранили"?

– Два слова, десять букв. В слове "прощай" их шесть. У меня не было сил на десять.

Он смотрит недоверчиво. Лезу в карман и достаю искалеченного "Павла Буре". Я ношу эти останки постоянно – лечат от хандры.

– Извлекли из моего живота – вместе с пружинками и винтиками. Я был совершенно уверен, что умираю.

– Извините! – бормочет он. – Я, признаться, не верю газетам, репортеры могут раздуть. Боже, какой вы человек!.. Вы можете рассчитывать на мою скромность, Павел Ксаверьевич, ваше инкогнито останется при вас!

Благодарю, расстаемся. На последующих занятиях капитан не выделяет меня из общей массы, хотя время от времени я ловлю на себе его быстрые взгляды. Капитан будто спрашивает одобрения. Киваю, и занятие продолжается. Я недоволен нашим разговором. Остапа, как говорится, понесло, козырял храбростью и заслугами. Влияние среды: здесь любят патетику и красивые слова.