Силуэты - Борис Полевой

Поезд шел, игнорируя станции и полустанки. Выехали затемно, чтобы пораньше поспеть в Лондон. Ну конечно же перед отъездом никто не позавтракал. Но когда стюард выдвинул стол и подал завтрак, все мы уже дремали, укачиваемые пульмановскими мягкими рессорами. К завтраку никто не притронулся. По своей привычке вести дневник я достал записную книжку и стал заносить в нее самое интересное, что наблюдал за последние дни. Углубившись в это занятие, не поднимал глаз, а когда поднял, увидел, что художник тоже не спит.

Каким-то хищным, прицеливающимся взглядом он уставился в лицо Пудовкина, сидевшего напротив него. Смотрел на него долго, пристально, потом вдруг легко вскочил на диван, бесшумно, осторожными движениями взял с полки самый пестрый и яркий букет. Засучил рукава, стал обрывать лепестки цветов и класть их на столе кучками: красные, розовые, синие, желтые, фиолетовые. Заметив, что я слежу за ним, сделал запрещающий знак: молчи, мол, ничего не спрашивай, не мешай.

Потом, так же ловко расстелив на столе бумажную салфетку, он стал хватать из кучек цветные лепестки и ногтем большого пальца придавливать к полотну салфетки: то красные, то желтые, то синие. При этом огромные черные с кофейным отблеском глаза его так и метались от бумаги к лицу Пудовкина и обратно. Я понял, рисует. Рисует необыкновенным способом, используя краски цветочных лепестков. Заинтересовавшись, потянулся через стол, попробовал увидеть, что у него там на бумаге. Он грубо оттолкнул меня и продолжал работать.

Признаюсь, я даже обиделся. Не очень приятно, когда тебя вот так без всякого предупреждения толкают в лоб. Но художник в этот момент, как мне кажется, ничего не видел, кроме своей модели. Пудовкин спал, как ребенок, приспустив нижнюю губу и аппетитно при этом посапывая. Руки художника, волосатые руки, так же жадно продолжали хватать лепесток за лепестком, а глаза, большие, черные, в эти минуты я их назвал бы даже хищными, продолжали следить за мирно спящей моделью и за тем, что рождалось на невидимой мне бумаге.

Где-то на подъезде к Лондону, когда колеса уже грохотали на стрелках, Пикассо бросил работу, рукавом смахнул с салфетки крошки раздавленных цветов, стряхнул и повернул лист ко мне. Я просто ахнул. Передо мной был портрет Пудовкина в виде известной русской иконы Спаса Нерукотворного. Причем портрет, выполненный в реалистической манере, я бы сказал, проникновенный портрет, на котором, хотя глаза героя были закрыты, а нижняя губа немного отвисла, мой режиссер был воспроизведен с точнейшей психологической характеристикой. Его беспокойная, ищущая душа. Его энергичная творческая натура. Его холерический характер и, если так можно выразиться, его оптимистический трагизм — все это было отражено на бумажной салфетке с помощью раздавленных цветочных лепестков.

Пудовкин проснулся, увидел портрет, был поражен, удивлен, потрясен — все это вместе. Дома на родине существовало немало портретов этого виднейшего деятеля кино — и живописных, и скульптурных, и фотографических. Но такого портрета он еще не видел. Поразился, стал умолять автора подарить ему этот маленький шедевр.

Пикассо был непоколебим: нет-нет, он сделает еще один портрет мосье Пудовкина. Тушью, сангиной, углем — чем угодно, ну так, как он, скажем, сделал портрет Ильи Эренбурга. Этот он ему не отдаст. Это первый опыт. Ему в первый раз довелось работать такими красками. Красками природы. Этот портрет он оставит себе. Да он уж никому, кроме автора, и не нужен. Завтра краски высохнут, и портрет превратится в лист перепачканной бумаги. А автору он дорог. Он в первый раз проэкспериментировал этот способ.

Пудовкин просил, умолял, даже со свойственной ему экспансивностью вставал на колени. Не помогло. Экспресс уже замедлял ход. За окнами пестрела огромная толпа, встречавшая на этот раз, увы, не нас, а Пабло Пикассо. Художник и его жена вышли из вагона, их обоих и даже их чемоданы толпа подняла и понесла на руках к выходу.

Мы с Всеволодом Илларионовичем остались на пустом перроне, и с нами два друга из Движения Сторонников мира, пришедшие проводить нас до отеля. Уже на ходу нам сообщили, что все ол райт, «воздушный мост» Лондон — Варшава действует. Первая партия делегатов уже переброшена на континент. Варшава наши действия одобряет. Через два дня там открывается конгресс. Передали приветы от Жолио и от Александра Фадеева. Я искренне радовался. Всеволод Илларионович рассеянно ронял: «Чудесно, прелестно!» Но мысленно, как мне кажется, он был еще в «мастерской» Пикассо, которой волей случая на этот раз было вагонное купе.

Ну, а я в эту поездку сделал для себя на всю жизнь вывод, что при хорошем режиссере-постановщике приятно и интересно быть даже статистом и что в общем-то все действительно чудесно и прелестно.

Хороший мужик Антей

Рассказ об этом человеке — моем крестном в делах литературных — должен начать с нескольких автобиографических обстоятельств, с того, как у меня, репортера тверских газет, никогда всерьез и не задумывавшегося о писательстве, неожиданно родилась повесть.

Это были дни бурного подъема социалистического соревнования. То там, то тут на старых фабриках и заводах нашего пролетарского города начинал бить родничок трудового почина. И мне, в те дни заведовавшему промышленным отделом в очень инициативной газете «Пролетарская правда», однажды посчастливилось подсмотреть в кузнице вагоностроительного завода один из таких еще только начинавших бить родничков.

С заводом этим меня связывала старая дружба. Лучший его кузнец, очень почитаемый в нашем городе человек, поразил тогда всех, поставив всесоюзный рекорд по ковке вагонных осей. О рекорде этом много тогда писали в газетах. Однажды в той же кузнице случилось происшествие, которое всех поразило. Знатный кузнец этот уехал передавать свой опыт на заводы Урала, и заместил его у молота хулиганистый паренек с весьма неважной репутацией. И этот паренек, неожиданно для всех, и прежде всего для своих товарищей по кузнечной бригаде, поставил новый, совсем уже небывалый рекорд, опередив своего отсутствующего учителя.

Всех это просто поразило, ибо в те дни все мы были наивно убеждены, что совершать трудовые подвиги могут лишь люди благонравные, достойные во всех отношениях. Что случилось? Как? Почему?

Словом, заинтересованный этим случаем, я засел в кузнице, стал изучать не только производственную, но и психологическую сторону дела и тут неожиданно натолкнулся на драму сильного, неуживчивого, эгоистического характера, который под влиянием доброго коллектива переродился и раскрылся в лучших своих чертах.