Подари себе рай - Олег Бенюх

— Когда я в Варшаве, я частенько провожу время здесь. Могу же я, в конце-то концов, позволить себе такой каприз? Дорогостоящий? Да. Здесь я воскрешаю прошлое. Не ради аплодисментов и восторженных возгласов публики и критиков, ими я сыта на всю жизнь. Я вновь переживаю общение с нетленным, великим, прекрасным.

«Умная маскировка собственного тщеславия, — думал Сергей, рассматривая профессионально исполненные фотографии. — По некоторым данным, эта дива тянет чуть ли не на современную Мату Хари. Интересно, по каким соображениям она работает на разведку? Любовь? Деньги? Патриотическая идея — великая Польша до Урала?»

Крыся подошла к одному креслу, указав Сергею на другое: «Прошу занять ваш трон, мой принц». «Здесь столько всяких и не всяких было», — мысленно процитировал он Есенина, расправляя салфетку. Стол был безукоризненно сервирован, Крыся тряхнула серебряным колокольчиком, тотчас появился пожилой официант и, попеременно с молодым, однако не менее умелым напарником, стал подавать закуски, супы, вторые блюда, третьи, десерт, кофе, церемонно разливать напитки — слабые, крепкие, светлые, темные, каждый в свою особую рюмку, лафитник, бокал. Несмотря на то что Сергей внимательно наблюдал за Крысей, определяя вилку, ложку, рюмку, которые следовало взять в тот или иной момент, он допустил несколько промахов, за которые корил себя нещадно всякий раз. «Многие занятия, проводившиеся в отделе по этикету, пропустил, ссылаясь на чрезмерную загруженность оперативными делами. Теперь красней, дурень, перед надменной пани, которая хохочет про себя над медведем из варварской Московии».

Сергей напряженно следил, чтобы все напитки наливались и Крысе, и ему из одних и тех же бутылок, и в конце концов решил, что цель этой встречи в чем-то другом. В чем?

Неожиданно посреди милой болтовни о стремлении варшавянок не отстать от парижских мод и извечной жажде польских донжуанов испытать любовь всех красавиц планеты, Крыся спросила:

— Скажите правду, Серж, вы действительно художник?

Она задала этот вопрос с такой обворожительно-непосредственной улыбкой, что Сергей едва не поперхнулся. «Непосредственная детская любознательность, — затягивая ответ, он тщательно вытирал губы салфеткой. — Интонация наивной девочки может означать лишь одно — она знает верный ответ. Откуда?»

— Допустим, я не художник. Допустим, я мореплаватель. Что это меняет? — Он сказал это как бы между прочим, с небрежной усмешкой.

— Если вы действительно мореплаватель — ничего. Но если вы такой же мореплаватель, как и художник, то… — Она стала изучать высокую ножку рюмки.

— Истина заключается в том, что я и мореплаватель, и художник. — Переняв ее детски наивную интонацию, Сергей произнес эти слова с обезоруживающей улыбкой. Крыся оторвала взгляд от рюмки и посмотрела на него с явным недоверием.

— Могу дать слово чести.

Говоря это, Сергей был искренен. До того как его взяли в Одесский губчека, он оттрубил три года на Черноморском флоте. Ходил во Францию, Италию, Грецию, побывал в Румынии и Болгарии. А когда пришел директором на завод «Арсенал», организовал там изостудию, куда в качестве преподавателей были приглашены видные киевские художники. Сам Сергей рисовал с детства, а в студии приобрел навыки вполне профессиональные.

— Хотите, я ваш портрет сделаю? — предложил он.

— Хочу!

— Но мне нужны хотя бы бумага и карандаш.

Крыся взялась за серебряный колокольчик: «Voila». Однако передумала, хотя в кабинете уже бесшумно появился официант, готовый исполнить любой приказ пани Вишневецкой.

— Художник должен работать вдохновенно и сосредоточенно, по себе знаю. А кабак, даже такой превосходный, как этот, вряд ли пригоден для духовного полета. Посему предлагаю отправиться в мою скромную обитель. Там будут и тишина, и спокойствие. И даже мольберт.

И, отвечая на вопросительный взгляд Сергея, потупив свои волшебные васильковые очи, Крыся скромно сказала:

— Я иногда и сама балуюсь кистью. Знаю — способностей нет, да душа просит. Но, разумеется, для себя. Даже лучшие друзья не посвящены в эту мою маленькую тайну.

Скромная обитель оказалась роскошно обставленной пятикомнатной квартирой в старинном доме недалеко от дворца Тышкевичей. Крыся дважды повторила распоряжения горничной на завтрашний день и отпустила ее.

— Эта Марыська вечно что-нибудь да перепутает, — смеясь, сказала она, присоединяясь к Сергею, который рассматривал акварельки, развешанные на одной из стен «студии» (как назвала ее хозяйка) — самой дальней и самой большой комнаты. Мольберт, стул, тахта, стопки холстов на полу, на этажерке кисточки, краски.

— Вот здесь я отдыхаю. — Крыся подошла к Сергею, любовно оглядывая свои пейзажи.

— Пишу только Польшу и только в Польше. Эти пять — Варшава, эти три — Краков, эти десять — Гданьск.

— Выставлялись? — Сергей явно заинтересовался работами художницы Вишневецкой.

— Я не тщеславна, — отрицательно покачала она головой. — Для себя — это только для себя. Итак, вы готовы? Я сейчас.

Она исчезла в соседней комнате, вполголоса напевая один из своих романсов, и вскоре появилась оттуда в черном кимоно, расшитом цветами сдержанных тонов, и с тоненькой пахитоской в зубах. «Красива, черт бы ее побрал!» — второй раз воскликнул Сергей про себя. И вдруг остолбенел — неуловимым движением руки Крыся отпустила скрытый от глаз поясок, и кимоно соскользнуло на пол. Она стояла перед ним в позе только что родившейся из пены Афродиты, а он видел не ее, знаменитую и прекрасную пани Вишневецкую, а безвестную, но столь же прекрасную чикагскую корреспондентку Элис. «Элис, сейчас с этой модели я нарисую Элис», — подумал он.

— Серж, куда вы от меня убежали? Вернитесь ко мне сию минуту! — услышал он и увидел прямо перед собой огромные васильковые глаза. Они улыбались, они требовали, они отдавались с трепетом и восторгом. «А… может, она и вправду влюбилась, — с тревогой подумал Сергей, — если так, то надо сейчас же придумать, как уйти естественно и красиво. Чтобы не обидеть: женщины такое не прощают». Ее руки обвились вокруг его шеи, ее глаза опрокинулись в его глаза, ее губы утонули в его губах. «Элис, прости, спаси меня, Элис». И вдруг Сергей расслышал тихое жужжание зуммера и резкий щелчок. Отстранив Крысю от себя, он обернулся на звук и увидел над дверью в соседнюю комнату круглое отверстие величиною с пятак. Через секунду в его руке был фотоаппарат с автоспуском. «Немецкий! — мелькнуло в голове. — Точно такие же поступили недавно в наш отдел». Когда Сергей вышел из чулана, Крыся сидела на тахте, запахнувшись в кимоно, поджав под себя ноги.

— Рысь! Как же тебя правильно окрестили!

Ее щеки покрылись красными пятнами, пальцы, сжатые в кулаки, побелели.

— Ненавижу!

От этого крика у Сергея, сильного, бесстрашного, несгибаемого, по телу побежали мурашки.

— Ненавижу всех вас и все ваше!

И уже в дверях он услышал второй раз за день сдавленно-презрительное «psiakrew!».

ДЕЙСТВО ВТОРОЕ

ТЕАТРАЛЬНОЕ АДАЖИО

В тот вечер на сцене Художественного театра шла пьеса Михаила Булгакова «Дни Турбиных», и потому на тротуаре и даже на мостовой перед главным входом, как обычно, толпилась уйма народа. «А вот куплю билет! — звонко выкрикивал рослый патлатый юноша в кургузом пиджачке и узеньких брючках, едва доходивших ему до лодыжек. — Пожалуйста, куплю». Две девицы — одна востроносая, очкастая, подстриженная под мальчишку, другая широколицая, румяная, с большим синим бантом в каштановой косе — поочередно бросались к каждому подъезжавшему или подходившему и умоляюще клянчили: «Билетика, нет ли лишнего билетика?» Слева от входа разместился дядя Костя по прозвищу Однорукий Дирижер: левую руку он потерял на германском фронте. Дядя Костя торговал лучшими местами партера по пятикратным ценам. У него была своя постоянная клиентура — работники торговли, руководители трестов, профессора. Он молча принимал деньги, молча извлекал из карманов билеты, молча принимал благодарность. Изредка из вместительной фляги, висевшей у него на ремешке через плечо, он делал по нескольку глотков прозрачной жидкости. Крякнув, отирал рот рукавом черной вельветовой блузы, прочищал в цветной батистовый платок сизый в красных прожилках нос и степенно продолжал осуществлять свою культуртрегерскую миссию. Под бдительным, но благосклонным оком стражей порядка шустрили «верхушники» и «хапошники»: ловко «били понт», не спеша «чардовать», чтобы «фраер не срисовал». В кругу расфранченных, наштукатуренных дам стояла дородная матрона в горностаевом палантине, вся увешанная бриллиантами.

— Ах, Станиславский — душка! — восклицала она резким фальцетом. — Ах, Немирович-Данченко — лапа!

— Генералиссимусы сцены! — поддержал ее сочным басом господин во фрачном жилете под ярко-сиреневой шерстяной кофтой свободного покроя.