Майский цветок - Висенте Бласко-Ибаньес

Присутствіе сестры его стѣсняло, и онъ поспѣшилъ разстаться съ нею. Пока она шла къ старой лодкѣ съ порученіемъ кланяться матери отъ Паскуало, послѣдній направлялся домой.

Впродолженіе всей ночи у Ректора оставалось непріятное впечатлѣніе отъ этой встрѣчи и онъ не могъ сомкнуть глазъ. Но, утромъ, когда пришли матросы «Цвѣта Мая» за приказаніями для перраго отплытія, онъ забылъ обо всемъ. Антоніо былъ тутъ же, у него на глазахъ; но это ничуть его не смущало.

Такое свое настроеніе онъ счелъ вѣрнымъ доказательствомъ лживости всѣхъ сплетенъ: такъ какъ его сердце ему ничего не говоритъ, то, навѣрно, ничего и не было.

И съ обычнымъ хладнокровіемъ онъ сталъ дѣлать распоряженія, касавшіяся завтрашняго отплытія. «Цвѣтъ Мая» долженъ былъ плыть въ парѣ съ другою лодкою, взятою внаймы. Если Господь пошлетъ ему успѣхъ, то вскорѣ явится возможность построить вторую, и тогда у него будетъ своя «пара».

Въ экипажѣ находился матросъ, котораго Ректоръ слушался, какъ древняго оракула: дядя Баптистъ, самый старый морякъ во всемъ Кабаньялѣ, олицетворявшій собою семьдесятъ лѣтъ жизни на морѣ и опытность трехъ четвертей вѣка или около того; заключенная въ его темную пергаментную кожу, эта опытность, въ формѣ практическихъ совѣтовъ и морскихъ пророчествъ, выходила наружу изъ его чернаго рта, пропахшаго сквернымъ табакомъ.

Хозяинъ нанялъ его не ради услугъ, которыя могли оказать на морѣ его слабыя руки, a ради точнаго знанія берега, чѣмъ и славился старикъ.

Начиная съ мыса св. Антоніо и до мыса Канета, на огромномъ пространствѣ залива не было ни одного подводнаго камня, ни одной ямы, которыхъ не зналъ бы дядя Баптистъ. Ахъ! если бы онъ могъ превратиться въ эспарелло [17] , онъ плавалъ бы по дну, не заблудившись! Поверхность моря, загадочная для всѣхъ, для него была точно книгой, по которой онъ легко разбиралъ все, что было подъ нею. Сидя на палубѣ, онъ, казалось, чувствовалъ самыя легкія неровности подводной почвы; и быстраго взгляда ему было достаточно, чтобы опредѣлить, находится ли лодка надъ глубокими грядами водорослей, или на Фанчѣ, или на таинственныхъ пригоркахъ, прозванныхъ Педрускетами, которыхъ избѣгаютъ рыбаки изъ боязни изорвать въ лохмотья сѣти, цѣпляя ими за утесы.

Онъ умѣлъ ловить рыбу въ извилистыхъ подводныхъ закоулкахъ, между Конфитомъ, Казаретомъ и Эспіокой; по этому лабиринту онъ протаскивалъ сѣть, ни разу не задѣвъ за опасные выступы и не набравши въ нее водорослей, покрывающихъ дно и ни на что не нужныхъ.

А въ темныя ночи, когда ничего не видно въ трехъ шагахъ отъ лодки, когда весь свѣтъ маяковъ, до единаго луча, поглощается густымъ туманомъ, стоило ему только попробовать на языкъ тину съ сѣтей, чтобы назвать съ полной увѣренностью мѣсто, гдѣ находится лодка. Чортъ, а не человѣкъ! Можно было подумать, что онъ прожилъ свои семьдесятъ лѣтъ подъ водой, вмѣстѣ съ краснобородками и осьминогами.

Сверхъ того, онъ зналъ множество вещей, не менѣе полезныхъ: напримѣръ, что кто отправляется на рыбную ловлю въ День Всѣхъ Святыхъ, тотъ рискуетъ вытащить въ сѣтяхъ мертвеца; а кто всегда помогаетъ по праздникамъ нести на плечахъ Св. Крестъ изъ Грао, тотъ никогда не можетъ утонуть. Вотъ почему онъ самъ, хоть и прожилъ семьдесятъ лѣтъ на морѣ, сохранился такъ хорошо. Съ десяти лѣтъ у него бывали мозоли подъ мышками отъ натягиванія парусовъ. И онъ не только рыбачилъ, а плавалъ разъ двѣнадцать въ Гавану, да не какъ теперешніе вѣтрогоны, которые считаютъ себя моряками потому, что служили въ лакеяхъ или въ чернорабочихъ на океанскомъ пароходѣ величиною съ городъ, a на записанныхъ въ матрикулы фелукахъ, смѣлыхъ посудинкахъ, возившихъ на Кубу вино, a оттуда сахаръ, и принадлежавшимъ почтеннымъ шкиперамъ въ плащахъ и высокихъ шляпахъ; и скорѣй настало бы свѣтопреставленіе, чѣмъ оставили бы судно безъ лампадки, зажженной передъ снимкомъ съ Распятія въ Грао, или забыли бы помолиться по четкамъ передъ заходомъ солнца! «Теперь ужъ не тѣ времена. Прежде люди были лучше».

И дядя Батистъ, шевеля всѣми морщинами своего лица и своей почтенной козлиной бородкой, осуждалъ теперешнее безбожіе и гордость, не пропуская въ своей рѣчи ни одного изъ обычныхъ матросскихъ ругательствъ и повторяя: – А мнѣ начхать на это и на остальное!

Ректоръ слушалъ его съ удовольствіемъ. Онъ видѣлъ въ этомъ старикѣ сходство со своимъ старымъ хозяиномъ, Борраской; когда же Батистъ говорилъ, то напоминалъ ему отца. Остальные люди экипажа, т. е. Антоніо, два матроса и юнга дразнили старика; бѣсили его, увѣряя, что онъ болѣе не годенъ ловить рыбу и что священникъ уже приготовилъ ему мѣсто пономаря. «Чортъ возьми! Они увидятъ, на что онъ годенъ, когда будутъ въ морѣ: тогда ужъ ему не разъ доведется назвать ихъ трусами»!

На слѣдующій день весь кварталъ лачугъ волновался. Въ этотъ вечеръ спускались на воду «быки», чтобы увезти мужчинъ на заработки.

Ежегодно повторялась эта мужская эмиграція, но, несмотря на это, большинство женщинъ не могло подавить нѣкоторой тревоги при мысли о безпокойствѣ и ужасѣ, которые имъ предстояли въ отсутствіе мужей.

Судохозяева были очень заняты послѣдними приготовленіями. Они приходили въ гавань осматривать свои суда, приводили въ движеніе блоки и снасти, поднимали и опускали реи, заглядывали въ глубину трюма, провѣряли запасы парусовъ и канатовъ, считали корзины и приказывали еще разъ проглядѣть сѣти.

Послѣ этого они несли свои документы въ канцелярію намѣстника, чтобы гордые и хмурые чиновники удостоили ихъ засвидѣтельствовать.

Когда около полудня Ректоръ пошелъ завтракать, онъ нашелъ у себя въ кухнѣ синью Тону, которая со слезами на глазахъ говорила съ Долоресъ. У старухи лежалъ на колѣняхъ большой узелъ; замѣтивъ сына, она обратилась къ нему съ упрекомъ:

«Такъ не годится! Отецъ не долженъ такъ поступать! Бабушка только что узнала, что маленькій Паскуало, ея внукъ, отплываетъ на «Цвѣтѣ Мая» ради морской выучки, въ качествѣ «кошки». Развѣ это благоразумно? Дитяти восемь лѣтъ, – ему бы еще грудь сосать, или, по крайней мѣрѣ, играть въ кабачкѣ около бабушки, – и его берутъ на море, какъ мужчину, изнурять трудами и подвергать Богъ знаетъ чему! Нѣтъ, – о Господи! – она этого не позволитъ. Нечего ребенку переносить такую муку; и если молчитъ мать, а отецъ затѣялъ такую жестокость, – такъ ладно! тогда будетъ спорить бабка! Она возьметъ къ себѣ ребенка, чтобы не допустить такого преступленія»…

– Пойдемъ, Паскуало, тебя зоветъ бабушка!

Но чертенокъ шалунъ, наряженный въ свой новый желтый фланелевый костюмъ, босой для пущяго изящества, въ поясѣ, обвивавшемъ его станъ до самой груди, въ черной шапкѣ набекрень, въ раздутой шаромъ блузѣ, важно расхаживалъ, подражая внушительному виду дяди Santera и дѣлая гримасы бабушкѣ, въ отместку за обиду, которую она ему наносила этими трусливыми просьбами. «Нѣтъ, онъ не желаетъ больше играть на взморьѣ. Онъ – мужчина и хочетъ плавать въ морѣ вторымъ «кошкою» на «Цвѣтѣ Мая».

Родители смѣялись дерзостямъ ребенка. «Что за чертенокъ!..» Ректоръ былъ радъ зацѣловать его до полусмерти.

Бабушка плакала, какъ будто уже видѣла своего внука умирающимъ. Но отецъ вззмутился. «Скоро ли она перестанетъ выть? Послушавъ ее, можно подумать, что этого малыша убиваютъ! Что особеннаго въ этомъ рѣшеніи? Паскуало будетъ морякомъ, какъ его отецъ и всѣ предки. He предпочитаетъ ли синья Тона, чтобы онъ сталъ бродягой? Онъ же, Паскуало, хочетъ, чтобы его сынъ былъ честнымъ и трудолюбивымъ, чтобъ онъ не боялся моря, благодаря которому люди зарабатываютъ себѣ хлѣбъ. Если, умирая, отецъ оставитъ сыну на прожитокъ, тѣмъ лучше: тогда мальчику не будетъ нужды подвергать себя опасности; но, по крайней мѣрѣ, онъ узнаетъ, что такое лодка, и его нельзя будетъ надуть… Конечно, случаются иногда несчастія; но развѣ можно воображать, что всѣ рыбаки непремѣнно тонутъ, только потому, что утонулъ покойный мужъ синьи Тоны?!»

– Да, ну-же, ну, перестаньте и не смѣшите насъ!

Но синья Тона не умолкала. «Въ нихъ во всѣхъ сидитъ дьяволъ. Это проклятое море завлекаетъ ихъ, чтобы истребить все семейство. Старуха мать не спитъ совсѣмъ. Ахъ! если бы она имъ разсказала объ ужасныхъ снахъ, которые видитъ по ночамъ. Она уже достаточно страдаетъ, когда думаегъ объ опасностяхъ, которымъ подвергается ея сынъ; и, теперь, какъ будто этого мало, должна дрожать еще за внука… Нѣтъ, нѣтъ, она не можетъ согласиться на такую штуку! Они такъ поступаютъ, чтобы уморить ее горемъ. Ахъ! если бы она ихъ такъ не любила, то перестала бы пускать къ себѣ на глаза».

Ректоръ, равнодушный къ плачу матери, сѣлъ за столъ къ дымящейся кастрюлѣ: «Старушечьи страхи! Ну, Паскуало, садись ѣсть!»