Горелый Порох - Петр Сальников

— Тыловая утка накрякала, что ли? — хладнокровно переспросил Донцов и с тем же безразличием отнесся к «секретной» новости: — Москва еще не вся Россия. Столицу-то, бог даст, оборонят. Вот здесь чем держаться будем?! Гудериан не конь на копытах — его проволокой не стреножишь… А он не нынче, так завтра сюда припожалует. Слышите? — наводчик кивнул в сторону, откуда доносилась орудийная канонада.

Раскатная гулкость ее поубавилась, зато усилились резкость и отчетливость орудийных выстрелов — хоть считай их. Приближение фронта было таким очевидным, что, казалось, вот-вот он сорвется и Плавску не миновать участи многих городов и сел, не устоявших перед вражьей силой. О неминучести такой судьбы районного городка говорило и то, что солдаты, нарывшие для себя окопов и траншей, совсем не думали сооружать проволочное заграждение — на это, видно, уже не оставалось ни сил, ни времени. Бобины колючей проволоки громоздились на берегу навальными кучами, как бы загодя отработанный хлам войны. Глазами обреченных бойцы следили за работой саперов на мосту. В густо-намазанных зеленой краской ящиках они сгружали с полуторки взрывчатку и растаскивали ее к бетонным опорам моста и на середину клепаных ферм. Закладывали заряды, оставляя лишь узкий проезд в ширину одной машины. С каждым часом густел поток отходящих частей в тыл. И Лютов, и Донцов точно определили, что это отходили не очередные окруженцы, а изрядно потрепанные подразделения и вышедшие из боев не раньше, чем вчера. Это было видно по свеже-кровавым повязкам легкораненых и по скорости движения колонн: чем ходче шаг, тем спокойнее душа — значит, отходят «по приказу». Окруженцы с такой скоростью в тыл не торопятся. Они чаще всего держатся линии фронта, хотя и лише других бедуют без сухарей и патронов. По опыту первых попавших на «переформировку», они знают, что после допросов особистами окруженец нередко оставался без винтовки, с которой вышел, без документов, без званий и чести. Потому-то они не торопились в тыл, а предпочитали снова идти в окопы. Этот «закон» самосохранения для окруженцев не предписывался ни маршалами, ни генералами, ни, тем более, присягой. Он предопределен самой войной, так злосчастно сложившейся не в пользу Красной Армии.

Колонны отступающих «по приказу», судя по всему, отходили к Туле, к более надежному рубежу обороны на пути к столице. И самый подходящий момент был Донцову и Лютову вклиниться в этот поток и как-то сохраниться для будущих боев. Их пушка, оставшаяся без тягача и снарядов, уже не удерживала при себе ни наводчика Донцова, ни тем более комбата Лютова. Однако, думая об одном и том же, — о возможном отходе, — ни один из них не попытался сказать об этом вслух. Оба угрюмо поглядывали на свою «сорокопятку»: которая, может, как никогда в прошлых боях и ситуациях, теперь оправдывала шутейно-печальное солдатское прозвище «Прощай, родина!»

— Отвоевалась, дорогуша! — морщась, выдавил из себя Донцов.

— Как-то мы ее, сержант, не так поставили, — с видимой заботой отозвался комбат. — Вроде мы по своим пулять собрались…

И Лютов посоветовал выбрать местечко поукромистее. Надежнее было бы поставить пушку ближе к постаменту, на котором остались стоять каменные сапоги вождя. Там и для маскировки сиренник погуще…

Донцов не согласился:

— Наоборот, в нашей ситуации, орудие удобнее держать ближе к берегу, где омуток поглуше…

Дело разговором и кончилось — пушка осталась стоять на прежнем месте, с нацеленным стволом на главную дорогу, по которой шло отступление.

С реки, с затишных омутов несло сырым напорным холодком, и Донцов с Лютовым, кутаясь в шинели и отворотясь от реки к полуденному солнцу за облаками, глядели на нагорную часть городка: то на церковь в каменной опоясной ограде, то на бывший княжеский дворец в серых мраморных колоннах, то на дремучие по годам и стати дубы и сосны, подпирающие гору. Под горой — базарная площадь со свороченными чугунными воротами, в центре которой под общим шатром лепились торговые ряды, бывшие купеческие лавки. Возле них, несмотря на приближающуюся канонаду, на устрашающие пролеты бомбовозов на Москву, проклиная войну, судьбу и Гитлера, гомозился местный народишко. Ни в кои годы, сразу до конца месяца, то есть за оставшиеся полторы недели октября отоваривались карточки на хлеб, на сахар. Селедка и лежалая солонина давались без карточек, прямо из бочек у порогов лавок.

Не догадываясь еще, что происходит у торговых рядов. Лютов ломал голову: почему эти люди никуда не бегут, не спасаются от приближающегося фронта, как он это видел в других местах на пути отступления? Теперь же безмолвная людская сумятица на базарной площади в его глазах походила на довоенное немое кино о революционном штурме Зимнего или грабеже купеческих лабазов и подвалов.

— Чего они хотят? — простецки, как бы не для себя, спросил комбат Донцова. — Немец у порога, а им хоть бы хны…

— Жить хотят! — с горячностью выпалил сержант. — Мы с вами ведь и деру можем дать, и «по приказу» отступить, или, наконец, пулю пустить себе в лобешник, а то и чужую слопать… А простому люду бежать некуда больше, тут у них — земля и жизнь. А от этого — не всем бежать, не всем умирать. Россию не бросишь — и так сказать!

— Наши большевистские вожди, я верю, гибели Отечества не допустят, — с привычной политруковской заученностью возразил лейтенант, но сам же, почуяв тщетность и шаткость своих слов, как бы для убедительности добавил: — Ради победы они не пощадят и самой России!

«Ее никто никогда не щадил», — хотел сказать Донцов, но сдержался — от таких разговоров, знал он, никогда не легчает на душе. Но и сам Лютов, поняв, что не туда «заехал» с Россией, тоже захотел перемены разговора или вовсе расстаться с Донцовым. Может, сегодня, в самый последний час, впервые с тех пор как погибли его рота, а потом и артиллерийская батарея, которой случилось ему командовать, Лютов почувствовал себя погибшим заживо, потерявшим право кем-то командовать, распоряжаться чужими жизнями и своей тоже. Даже стихия фронта, когда надо делать одно, а делается совсем другое, не прибавила бывшему пехотному политруку и недавнему комбату-артиллеристу решимости отдать последний приказ единственному своему подчиненному на отход в тыл и уйти самому. Лейтенант пересел на другую станину пушки, поближе к Донцову, достал из кобуры видавший виды «ТТ», вытянул обойму и выдавил из нее два последних, как оказалось, патрона.

— Вот мой запас и шанс! — комбат потряс ладонь с парой патронов, вернул в обойму и сунул пистолет не в кобуру, а в боковой карман шинели. — А у тебя, сержант, какие арсеналы? — осторожно попытал комбат наводчика.

— У меня-то кое-что найдется, — Донцов потряс подсумком. — А вот у нее, — наводчик положил руку на казенник пушки, — жизни на один выстрел.

Донцов вытянул из вещмешка последний снаряд своей сорокопятки и попиком поставил у левого колеса, как бы «под руку», на случай огневой работы. Тут же, возле орудия, валялись штыковая лопата и топор — саперные причиндалы расчета. Пара противотанковых гранат, «подаренная» Семухой, зелеными толкушками стояли у правого колеса пушки — тоже вроде бы наготове. Запалы-детонаторы от них, пощупал Донцов, лежали в левом кармане вместе с армейскими документами и крошечной карточкой детишек с женой. В вещмешке оставался орудийный прицел, котелок с фляжкой и давно неточеная и неправленая бритва «Труд».

«Вот и все арсеналы», — невесело подумалось Денису, но жаловаться было некому. Не в лучших «доспехах» готовятся к встрече противника и солдаты, что рядом в окопах. Много ли «пороху» выносит окруженец из ловушек, куда загоняла его фронтовая чересполосица неудач и провалов наших стратегов.

— Пойду к матушке-пехоте, — поднялся со станины Донцов, — погляжу, с какими «арсеналами» она готовится к встрече с фрицем… Да, может, махорочкой разживусь.

Комбат не захотел ни останавливать его, ни наставлять, что делать и когда воротиться к орудию.

Сержант, проходя вдоль траншей и ненадолго задерживаясь у ячеек стрелков и пулеметных гнезд, чтоб спросить табаку, заметил, что пехотинцы прекратили земляные работы и не думают приниматься за проволочные заграждения. На необязательные вопросы и шутейные намеки насчет курева солдаты отвечали нехотя, с увертливой ленцой, а то и вовсе отделывались кивком головы или крутым взглядом. Сидя в окопах на подстилках из береговой травы и лозы, они отрешенно молчали, словно им не о чем было говорить. Изредка, с нескрываемой безнадежностью в глазах бойцы поглядывали то на мост, где орудовали саперы-минеры, то на противоположный, более защищенный берег реки, куда хотелось бы перебраться и хоть как-то спастись от верной гибели. На правом же берегу, под южной стеной завода, в палисадниках рабочих домиков, без всякой отрывки огневых позиций и без маскировки стояли полковые мортирки. Это были орудия меньшим калибром, чем были выставлены на краю сквера, но мощнее донцовской сорокопятки. Донцов насчитал их до двух батарей. Не лишней была бы, подумал наводчик, и его пушчонка, да вот «холостая» она. С единственным патроном она не представляла теперь никакой силы в этой роковой ситуации. Под невысоким берегом, у осоковых куртинок кормились тягловые артиллерийские кони. В упряжных оснастках, в парных связках, как бы в маршевой изготовке, кони пользовались привальной свободой с той же неизъяснимой жадностью, как и солдаты. Ездовые, составив карабины в козла, у жарких костерков справляли походную трапезу. Даже через воду, за добрую сотню саженей доносило душок картошки и подгорелого пайкового комбижира и пшена. Голодно сплюнув подступившую слюну, Донцов еще пристальнее стал вглядываться в сторону, где дымились костры, озабоченно суетился шинельный народишко и стояли в палисадах с расчехленными жерлышками мортирки. «А не податься ли на тот берег, пока еще саперы не взорвали мост, и не попроситься ли к братцам-артиллеристам в строй — чай не без глаз и не без рук Донцов?», — сладко вдруг поманула душа Дениса в самую, может быть, спасительную укромку всего оборонительного рубежа на его родной Плаве. Может статься, что вот эти солдаты — стрелки-пехотинцы, пулеметчики, пэтээровцы-противотанкисты, артиллеристы, измотанные вконец в оборонительных боях и окружениях, и есть та самая сила, которая остановит немчуру и спасет жизнь, в том числе и жизнь самого Донцова? Подумав так, Денис вдруг заколебался в неведомом доселе страхе: сойди, отступи он с левого берега на правый — рухнет очередная линия обороны, падет Плавск и свершится погибель его родному дому, что в десятке верст отсюда, и Туле — она в одном дне гужевого хода, и Москве, которая тоже не за Кудыкиной горой, а там — и России каюк… Устрашась этих мыслей, Донцов ринулся, будто из случившегося плена, назад, к своей пушке, к комбату Лютову, к этому не от мира сего человеку, верующему, как в божество, в бессмертный и непобедимый коммунизм, в какие-то вечные цветы жизни, в книжные «свежие розы», словно за всю войну еще не пал ни один солдат, не сгорело ни снопа хлеба, не вскрикнул ни один ребенок на груди убитой матери…