Горечь - Юрий Хазанов

МИША: Тоже реликвия с тех же времён…

РАФИК: А помните нашего Серёжку Петрова? Настоящий красавец был. Только зубы плохие. Он со своей преподавательницей немецкого уже после первого курса вместе на юг махнул. Помните? А сын какой хороший был — матери в Москву чуть не каждый день писал. А на третьем курсе, помните, он на дочери нашего нового начальника академии женился. Которого после Пугачёва поставили. Её Ниной звали. Хорошая девушка, без всяких закидонов, какие у детей большого начальства бывают. Только туберкулёзом была больна, в открытой форме, с кровотечением. Месяцами из больницы не выходила.

МИША: Сергей был хорошим, заботливым мужем. Я это знаю, потому что дружил с ним одно время, бывал в его новом доме. Он советовал мне жениться на младшей сестре Нины.

ЮРА: Я, помню, боялся даже за руку с ним здороваться. Не понимал, как он решился? Неужели ради карьеры?

РАФИК: А слово «любовь»… ты знал такое?

ЮРА (честно): Пожалуй, нет. А ты?

РАФИК (задумчиво): Наверное, да. Раза два… Нет, три в жизни…

ВИТЯ: Сергей погиб в первые месяцы войны. На передовой.

МАРК: А ведь вполне мог — с таким-то тестем — где-нибудь в тылу окопаться.

ВИТЯ: Я в то время ещё в Ленинграде оставался и знаю: Нина умерла почти сразу, как узнала о гибели Сергея…

САША: Ну, ладно, ребята… Давайте опять о жизни… А помните, как после окончания первого курса Юра уговорил нас отметить это в ресторане. Оделись мы в гражданское и пошли.

МИША: В ресторан «Восточный». Он теперь «Садко» называется. Устроились на балконе, смотрим вниз…

ЮРА: Я, помню, увидел, как два мужика за столиком… Один выливает из графина водку в глубокую тарелку, крошит туда хлеб, берёт ложку… На спор, наверно… И начинает хлебать, как суп.

САША: А я помню: сидят там внизу наши начальники Акулов с Антоновым, в военной форме, и никого не боятся. Но я испугался и домой, в общежитие, захотел.

МИША: И я тоже.

ЮРА: Да, собутыльниками меня в академии Бог обидел. Приходилось больше одному. Или, могу теперь признаться, с нашей библиотекаршей…

МАРК: Она же тебе почти в матери годилась!

РАФИК: Она была очень приятной женщиной. В неё, помню, Ваня Рафарторович был влюблён. Но она не отвечала взаимностью.

ВИТЯ: Бедный Ваня после войны почти ослеп.

ПЕТЯ: А я, знаете, что вспомнил?..

4

…Что-то загремело. Меня тряхнуло, я чуть не свалился с полки и открыл глаза. В купе было темно, однако за окном ярко светил фонарь. Поезд стоял. Из коридора слышались голоса, я уловил слово «БологОе» и понял: мы прибыли в этот город, название которого его жители не склоняют и строго требуют того же от других. Так что, не смейте и думать, чтобы сказать: «мы остановились в Бологом» или «мы выехали из Бологого». Во всех случаях жизни только — «Бологое» — как «купе», «пюре» или «кюре». А также «Токио» и «Палермо».

На полке напротив спал Мирон. Он не проснулся. Ещё раз я с благодарностью подумал, что моему другу с его теперешним состоянием здоровья было, наверное, не так уж легко решиться на эту поездку и уговорить меня. Он и билеты на поезд заказывал (конечно, через тёщу), и договаривался с какими-то знакомыми ленинградцами, чтобы нас приютили, и на работе отпуск за свой счёт выпрашивал. Хотя уехать на время из дома, где его выводили из себя все — дети, которых он любил, жена, которую терпел, тёща, к кому испытывал острую неприязнь, — ему, несомненно, хотелось. В его любви к детям я не сомневался, хотя он часто бывал с ними суров, даже груб. Жена раздражала его абсолютно всем, что вызывало мучительную жалость к ним обоим — тем более, что причины, во всяком случае для меня, были совершенно непонятны. А говорить на эту тему, как и о том, чем ему не угодила тёща (кстати, жившая отдельно и активно помогавшая его семье — и материально, и «доставанием» многих труднодоступных вещей, к каковым относились почти все продукты, почти все виды одежды, книги, холодильник, автомашина «Победа»… список можно продолжить…) — говорить на эту тему он категорически не хотел. Понимаю, что образ всемогущей тёщи может заинтриговать читателя, и потому спешу разъяснить: эта невысокая, полноватая, очень вежливая женщина была хорошим врачом-гинекологом.

Так вот, с Мироном я чувствовал немалую общность. Думаю, оттого, что он отчасти походил на меня — вернее, я на него: был неудовлетворён самим собой, остро переживал своё пребывание там, где судьбе было угодно нас поместить, а помимо этого любил литературу, глубоко интересовался ею, не выдвигая на первое место своё, единственно верное, суждение о той или иной книге. И ещё он мне нравился, видимо, и по той простой причине, что похожее чувство, то есть симпатию, испытывал ко мне. На него было приятно смотреть, что тоже, пожалуй, немаловажно: умные серые глаза, красивый седой ёжик волос, хорошие черты лица — что, в своё время, безусловно привлекало и продолжало привлекать внимание его жены (и что было совершенно безразлично его тёще и нисколько не смягчало её холодно-вежливого отношения, которое он, боюсь, мог считать враждебным).

Мирон даже не шелохнулся, когда поезд резко затормозил и лязгнуло вагонное сцепление, и я немного забеспокоился, зная, что у него нездоровое сердце, и будучи уже слегка научен на примере жены Риммы, что с сердцем шутить не следует. Но вот он вздохнул, перевернулся на другой бок, и тогда я тоже повернулся и приготовился опять погрузиться в свой полусон-полубодрствование.

Бологое… Значит, мы на полдороги к Ленинграду. Прошедшей зимой я уже побывал в Бологом… то есть, простите, побывал в Бологое: мы ездили туда на выступление по путёвке от Бюро пропаганды литературы. Мы — это, помимо меня, писатель Андрей Некрасов, с кем уже пять лет как дружу, и детский поэт Яша Аким, кого я тогда знал мало. А «пропагандировать» мы были намерены наши незаурядные произведения для младших школьников, которых приведут в городскую библиотеку.

Их привели, и помогала их усаживать, а потом утихомиривать заведующая библиотекой, молодая темноволосая женщина с высокими бровями по имени Аня, на которую, как охотник на дичь, сразу отреагировали два женолюба — Яша и Юра. Об Андрее Сергеевиче того же не скажу, хотя он был в этом смысле — ого-го! — но совсем недавно в очередной раз вступил в брак и сейчас находился как бы в статусе новобрачного. (Отмечу, что, будучи человеком глубоко порядочным, он ради сближения с понравившейся ему женщиной не останавливался перед заключением брака, пускай недолговечного. За время нашего с ним знакомства Андрей Сергеич был женат уже на третьей — привлекательной светловолосой женщине. Две предыдущие были тоже ничего из себя, но с тёмными волосами. Задерживаю на ней внимание, поскольку она чуть было не сыграла в моей жизни дурную роль. Во всяком случае, попыталась сыграть, однако один хороший человек не дал этого сделать.)

Наш с Яшей сеанс обольщения немного откладывался — сначала нужно было развлекать молодое поколение, что мы усердно пытались делать. Андрей Сергеич — с помощью короткого сообщения о своей бурной жизни: о том, как побывал золотоискателем, бурильщиком нефти, моряком. Главным образом, моряком.

Потом он прочитал наизусть короткую забавную историю под названием «Как я писал рассказ». Я тоже выучил её наизусть, так как далеко не в первый раз мы выступали вместе. Он же, обладая удивительной памятью, мог прочитать на память не один, а несколько моих рассказов, которыми в его присутствии я услаждал слух зрителей. Чаще всего я читал историю о том, как мой герой Саня Данилов не стал спартанцем. История нравилась детям, и мне тоже (сюжет подсказала жена Римма); они смеялись, озабоченные учителя доброжелательно улыбались. Однако с недавнего времени читать его стало для меня трудно, чтобы не сказать «неприятно». Дело в том, что рассказ был из того цикла, главным персонажем которого я сделал Саньку Даниэля, сына Юлия. Тогда, несколько лет назад, ещё всё было в порядке — Юлия ещё не судили и не приговорили к пяти годам лагерей, а его десятилетний сын, насколько я понимал, был доволен и, быть может, даже чуть-чуть гордился тем, что стал главным героем печатных произведений. В последние же года два, когда я начинал читать во время своих выступлений эти рассказы (других у меня ещё не было), передо мной возникали широко раскрытые, готовые выскочить из орбит глаза этого мальчика, и в них я видел жалость, укор, презрение. Даже ненависть… (Что же такого могли ему сообщить обо мне взрослые, и кто они, помимо его матери Ларисы?) Я не узнал ответа на свой вопрос и спустя несколько лет — даже после того, как повзрослевший Саня попросил у меня извинения за своё тогдашнее поведение. (Хотя чтС было взять с мальчишки?)