Однажды осмелиться… - Кудесова Ирина Александровна

19

Ужин прошел достаточно мило. Иосиф сыпал своими шуточками, которые так нравились их знакомым, — мягкие шутки, будившие не смех, а улыбку. От них возникало ощущение праздника, и, как ни странно, именно это не нравилось Ольге в Иосифе.

Иосиф носил праздник с собой, праздник был его комнатной собачкой, шпицем, легко умещающимся за пазухой, талисманом. Что бы ни случилось, как ни грустен был Иосиф, шпиц крутился где-то неподалеку, шпиц-праздник. Она же, Ольга, была совсем из другого теста, она не умела жонглировать словами, не умела радоваться им. Ее обвиняли в неулыбчивости, в холодности. Более того: Иосифа некоторые «жалели», такой мужик пропадает. Если к ним приходили гости, общие знакомые, можно было не сомневаться — они пришли к нему и из-за него. Ольга чувствовала себя лишней и, что противней, ущербной. Когда-то, еще в самом начале их совместной жизни, она не раз думала порвать с ним, прекратить это самоуничижение, не пара они были, что говорить. Потом думала — сам уйдет. Но он не уходил. Изредка у него появлялся кто-то на стороне (она всегда, как ей казалось, знала), и ненадолго. Ольга спрашивала себя — почему? Был он к ней действительно привязан или просто не хотел начинать жизнь по-новому — она не находила ответа. Скупая в выражении чувств, она с трудом шла на «задушевные» разговоры, в которых нуждался открытый Иосиф. Так и жили. Про себя она знала, что любила — до сих пор любила мужа. И знала еще то, что ее присутствие уже не было для него необходимостью — той острой необходимостью, с которой все и началось: он, военный, мотался по городам и весям, а она — его тыл, его теплый домик, — следовала за ним. Бросить все, уехать в Палангу… Нет, уж лучше вместе — до конца.

20

— Паланга? Это… в Латвии?

«В Латвии»! А потом говорят, что прибалты русских… не очень… на пустом месте.

Но прежде чем Ольга успела выпустить стрелу: «Как же вы, милочка, не знаете?» — и сжать губы в презрительную прямую линию, Иосиф «ударил» в воображаемый гонг:

— Баммм! Ответ неверный! Приз уходит в город Бобруйск Бобру Ивановичу Грызунову.

Алена то ли испуганно, то ли благодарно улыбнулась:

— Ой, простите… В Литве, да? Ну конечно, в Литве… А вы ведь говорите по-литовски, Ольга Э-ги-ди-юсовна?

Иосиф видел: Ольгу подкупило именно это — интерес, неподдельный интерес к тому, что когда-то было ее жизнью, чего ей так не хватало. И Ольга, сперва отрывисто, а потом все больше умиляясь картинкам, всплывавшим в памяти, отвечала на Аленины вопросы и даже рассказала то, чего он, Иосиф, никогда не слышал от нее, — как она в детстве нашла на пляже в песке большое янтарное кольцо, но не отдала матери, а закопала возле крыльца и загадала, что в кольце этом хранится отвага. Отвагу разрешалось откопать только в одном случае — если ей будет очень-очень страшно. Спустя несколько лет отец крыльцо перестроил, пока она резвилась в пионерском лагере, — новое оказалось шире прежнего и перекрыло место, где была спрятана отвага.

— Оно все еще там, кольцо?

Иосиф поражался: Ольга разом помолодела лет на десять. «Засохнет она тут, — думал он, — но что же делать… здесь все, там ничего, вообще другое государство, сама не ведает, о чем мечтает. О детстве мечтает-то».

— Да кто его знает, наверно, там — куда ему деться? Дом давно продан.

Ольга помолчала.

— Оно тогда казалось мне очень красивым, кольцо это. А ведь, может, ничего в нем особенного и не было. Балтия же родина янтаря, этих колец у нас продавалось видимо-невидимо. По-литовски звучит «gintaras»… В Паланге музей даже есть янтарный…

И поскольку Алена не отвечала, Ольга добавила:

— Зря вы к этому камню так относитесь. Я знаю, он у молодежи не в чести. А я вот этот браслет уже лет двадцать ношу, — протянула Алене сухую руку, и на ней — массивный бледно-желтый браслет, как верига. — В древности считалось, что янтарь любую болезнь лечит, силы злые отгоняет, — Ольга покосилась на Иосифа. — Я, например, верю. Люди раньше были не так глупы, как некоторые изволят думать. В Древнем Риме фигурка из янтаря могла стоить дороже раба, причем молодого и здорового, не случайно же ведь. Я уж не говорю, что у Тутанхамона в короне (или что там у фараонов?) наш балтийский янтарь нашли.

— На Тутанхамоньем месте я предпочел бы брюлики, — заметил Иосиф и пожалел, что встрял в разговор. Последнее время Ольгу пробило на «национальное самосознание», и она болезненно воспринимала все, что ставило под сомнение литовские достоинства. Она и в молодости гибкой не была, одернуть могла любого и при всех, а теперь это у нее стало излюбленным способом срывать раздражение — раздражение, которое все равно никуда не уходило, только накапливалось. Иосиф подумал, что… при этой девочке… незачем… при девочке-то.

Но девочка оказалась чуткой, бросила Ольге первую попавшуюся кость:

— А что означает «Паланга»?

Ольга ответила не сразу: раздражение медленно оседало, как пивная пена; Иосиф видел, что ей легче было бы сбросить его, чем принимать обратно. «Отпустить ее, отпустить, — в который раз подумал он. — Но ведь не поедет одна».

— Паланга? Странно, меня даже родные об этом не спрашивали никогда, — короткий взгляд на Иосифа, выпущенная стрела. — По-литовски «palange» — подоконник.

— Подоконник?

— Да. Отец говорил, что когда-то там было рыбацкое поселение. И домики стояли очень близко к морю… ветер задувал их песком до самых подоконников.

— Надо было на сваях строить, — улыбнулась Алена. Но Ольга не услышала.

— А волны подбирались иной раз прямо к дверям.

«Она страдает, — думал Иосиф, — так и видит домишки на берегу, домишки, которых уж и в помине нет, но все остальное, все остальное-то есть — морской воздух, чайки, речь литовская, аккуратные дорожки, все такое игрушечное, запах водорослей и копченой рыбы… малая Европа».

— Знаете, Алена, какой у нас в Паланге песок? Белый-белый.

У этой девочки были те же манеры, что и у Ольги — четыре десятка лет назад. Тот же прямой взгляд, и вопросы свои она задавала, не задумываясь об их уместности. (Это стало семейной легендой: Ольга после трех недель Иосифового ухаживания поинтересовалась, спокойно глядя в глаза: «Ты поразвлечься или как?» — «Или как», — растерялся Иосиф. Выражение вошло в обиход: «Я тебе иликак говорю…» («серьезно»), «Студент Иванов разгильдяй, а Петров иликак…» («серьезный»), «Я на полном иликаке заявляю…» («на полном серьезе»).) Девочка была так же восприимчива, как Ольга, и так же замкнута. Ведь почувствовала же, где пес зарыт, — просто по тому, как Ольга произнесла «белый-белый»:

— Почему вы не уедете туда?

Девочка даже не задумалась — спросить или нет: видит же — мозоль. Иосиф вздохнул: варианта два, и один другого хуже. Ольга или губы подожмет и остаток ужина пройдет в антарктическом холоде, либо его, Иосифа, куснет как следует.

— Чтобы уехать, мой муж должен продать свой бизнес. А он не желает.

Вот так, в третьем лице.

— А вы одна поезжайте. Если ваш муж выберет вас, он сам здесь все оставит. Если нет — и жалеть не о чем.

На мгновение губы у Ольги дрогнули, она чуть было не сложила их в тонкую линию в советах не нуждающейся, но сидевшая напротив блондинка с короткой стрижкой смотрела прямо в лицо, смотрела спокойно, и Ольга вдруг подумала, что это «и жалеть не о чем» — прожитое, что девочка подняла боль со дна — ради нее, Ольги, что это именно то… именно то.

Иосиф знал, всю жизнь знал этот чистый, спокойный взгляд. Когда-то казалось, что он его нашел у Ольги — не нашел, обманулся, — взгляд человека, не боящегося жить. Первое время Ольга моталась за ним повсюду, по воинским частям, по богом забытым уголкам страны, — и он принимал это за бесстрашие. Потом оказалось другое: ей так было проще — знай топай следом, не раздумывая. Но эта девочка и вправду ни за что не цеплялась. Жила по принципу «жалеть не о чем». А ведь искал он в людях именно это и не находил. Все за всё цеплялись, не выпускали из рук, карабкались куда-то.