Считаю до трех! - Борис Алмазов

Кусков обхватил коня за шею и прижался к нему лицом.

— Ты ослеп! Ты ослеп! — приговаривал он, целуя коня. — Ты ослеп, мой старенький. Ещё позавчера был зрячий, а теперь ослеп…

Конь вздыхал и трогал губами мальчишку за рукав.

— Он ослеп! — закричал Кусков, выбегая на мостовую. Но грабителям было не до Лёшки. По всей крепости шла лихая работа.

Глава двадцать четвёртая

Красный петух

— А ты был прав, профессор, — сказал Сява, выходя на крыльцо той странной избы, где были парты и книги. — Барахла тут много.

Крыльцо стонало и скрипело под его сапогами.

— Ты больно-то не разлёживайся! Простудишься. Давай показывай, где что… Самое ценное.

— Два верхних ряда и все «доски» из сундуков, — сказал Вадим, не вставая. Он лежал посреди улицы на мостках и жевал травинку. — Так прямо в сукне и берите.

— Иди и покажи! Что? Рук марать не хочешь?

— У меня что-то сердце болит.

— Гнилая интеллигенция! — Сява запустил в художника тряпичной куклой.

Кукла не долетела: слишком лёгкая была. Безглазым лицом она упала в лужицу, кверху задралась невесомая пеньковая косичка. Лёшка выхватил её из воды. Кукла только чуть-чуть намокла.

Лёшка словно проснулся. Он оглядел крепость. Во всех избах шёл грабёж! Трещала разрываемая материя, стучал топор, визжали мостки.

Из ближнего дома отец вытаскивал книги. Он торопливо шнырял в дверь, а книги бросал прямо на землю. Старые тяжёлые тома с медными позеленевшими застёжками нелепо и сиротливо темнели среди высокой травы.

Двое мужчин накачивали вынутые из рюкзаков резиновые лодки и страшно ругались, потому что насос качал плохо.

Ещё двое вытащили из избы сундук и швырнули его с крыльца. Сундук тяжело упал и раскололся. Из него вывалилась полуистлевшая бархатная шубейка. Толстый парень в болотных сапогах наступил на неё…

Он вывернул всё из сундука. Тонкая кисейная фата поплыла в воздухе и села на листья папоротника как паутина. Парень вытер ноги о шубейку и опять пошёл в избу.

У Лёшкиной бабушки была плюшевая кофта. Жакет, как она её называла. Был жакет старый, траченный молью, мать всё уговаривала его выбросить, но бабушка не соглашалась.

«Это ведь моё приданое… — говорила она. — Я в нём замуж шла. Всего у меня и осталось от молодости, что жакет…»

Лёшка глянул на шубейку в грязи, и его словно прутом стегнули.

«Нынче вор вроде и не вор… До того человек стал хитрым да образованным, любое своё преступление оправдать может», — почудился ему голос деда Клавдия. «Вор — он вор и есть!» — пророкотал Антипа.

Лёшка глянул на Вадима, лежащего на мостках.

— Мы воры! — сказал мальчишка, и голос у него сорвался. — Мы — воры!

— Что? — не понял Вадим.

— Мы воры! — шёпотом повторил Лёшка.

— Ну вот! — сказал художник, приподнимаясь. — Снова здорово. Ты можешь понять, что это никому не принадлежит? Это — ничьё! Понял?

— Нет! — прошептал мальчишка. — Принадлежит. Эти вещи люди берегли…

— Да нет ведь этих людей… Нет, — раздражённо повторил Вадим.

Лёшка вспомнил чёрную печь на поляне.

— Ещё хуже! Значит, мы у мёртвых крадём!

— Ох, как красиво! — засмеялся художник. — Ты помнишь, как гончар говорил: это никому не нужно!

— Я сказать не могу! Был бы здесь сенсей — он был сказал!

— Какой ещё сенсей?

— Тренер по дзюдо.

— Только здесь твоего тренера не хватало… — пробурчал Вадим. — Брось ты эти романтические словеса. «Крадём у мёртвых». Слишком красиво сказано, чтобы быть правдой.

— Сенсей говорит: не надо бояться красивых слов, нужно бояться дурных поступков, которые прячутся за красивыми словами! Да! — закричал Лёшка. — Вы говорите, что это никому не нужно, что это должно принадлежать тем, кто понимает в искусстве, а на самом деле это обыкновенный грабёж!

— Что же, — сказал Вадим, — это богатство нужно к ним в могилы покидать? Между прочим, такие случаи были, но теперь, как ты знаешь, археологи и до курганов добрались…

— Это археологи!.. Это не может принадлежать кому-нибудь… Это для всех!

— Чего он разорался? — высунулся из двери избы Сява.

— Работай! — ответил Вадим. — У нас диспут на идеологические темы.

— А… — ухмыльнулся Сява. — Языком молоть — самое ваше дело…

— Вы же художник! — не мог остановиться Лёшка. — Как дед Клава говорил: вы должны всех научить понимать искусство, а вы вместе с этими…

— Не многовато ли ты на себя берёшь, философ? — спросил Вадим.

— Нет! — понимая, что Вадим его никогда не простит за такие слова, и приходя от этого в отчаяние, закричал Кусков. — Вы не художник! Вы только рисовать умеете, а вы не художник! Вы — вор! Вор!

Вадим вскочил на ноги. И замахнулся!

Лёшка не знал, как это получилось. Он не хотел этого. Всё вышло само собой. Автоматически, как на тренировке, Лёшка перехватил руку Вадима, рванул её на себя! Вадим вскрикнул и упал вниз лицом, неуклюже завернув ладонь за спину…

— Я не хотел! Простите меня… — закричал Лёшка.

Художник медленно потянулся, достал из лужи очки. Вытер грязное лицо.

— Простите меня… — шептал Лёшка.

— Боже мой! — сказал растерянно Вадим. — До чего я дошёл…

— Ну что? — закричал с крыльца Сява. — Воспитал щенка себе на радость? — И он захохотал. — Ладно, не рассиживайся. Слышь, профессор, иди принимай товар.

Вадим встал. Застонал, шевельнул плечом.

— Вам больно? — Кусков был готов провалиться сквозь землю. — Ну ударьте меня, если хотите.

— Сопляк! — сказал Вадим. — Мразь.

— Давай-давай, — торопил Сява. — Сейчас лучшее в лодки — и красного петуха…

— Что? — вздрогнул Вадим.

— А ты как думал? — осклабился бандит. — Ты думаешь что? Я следы буду оставлять? Чтобы сюда экспедиция, а потом следователь, а потом по приметам «доски» на всех барахолках искали? Ты не соображаешь? Хмыри из реставрационных мастерских точно рассчитают, что взято. Мы же ничего толкнуть не сможем!

— Ты действительно собираешься поджечь крепость? — оторопело спросил Вадим.

— Обязательно! — подтвердил бандит. — И бензинчик имеется. Да тут и без него пойдёт полыхать. Сушь такая стоит…

Лёшка вспомнил, как горела трава, когда он развёл костёр. Ему показалось, что пламя уже охватило избы, что горят деревья, кружат над пожаром как огненные птицы листы старинных книг.

— А как же Орлик! Он же слепой! Он не сможет выйти из пожара!

Он остолбенел и опомнился, когда Вадим, проходя мимо него, вдруг споткнулся.

— Ну что? — засмеялся Сява. — Ноженьки подкосились? Ничего, профессор, учись. Ты что, чистеньким хотел быть? Как тебе малый сказал: ты вор! Привыкай. Ты — вор.

Лёшка почувствовал, как, поднимаясь, Вадим что-то сунул ему за отворот сапога.

Глава двадцать пятая

«Помогите!»

— Бредит! — слышит над собою Кусков знакомый хриплый голос.

Лёшка пытается открыть глаза и не может. Горячая тяжесть давит его. Ему кажется, что он в парной бане или в огне. Ему чудится, что кругом болото и он там на тропе.

Но почему оно такое горячее! Оно же было ледяное! А здесь огонь кругом!

— Огонь! — кричит Лёшка. — Огонь! Сява крепость поджёг! Горит всё! Не успел я! Не дошёл!

И вдруг становится легче дышать, что-то прохладное ложится ему на лоб. И словно холодным ветерком обвевает всё тело. Лёшка открывает глаза.

— Попей! Попей! — говорит ему Иван Иванович. — На, попей.

Кусков жадно пьёт, и зубы его стучат о край блюдечка. Всё его тело стало каким-то мягким и ужасно тяжёлым. Если бы не крепкая рука моряка, он не смог бы приподняться сам.

— Не успел я! Не успел! — шепчет Лёшка.

— Успел! Не волнуйся! Всё успел! — успокаивает отчим, поправляя подушку.

— Но ведь они зажгли крепость.

— Как же! Что они, дураки — зажигать и самим гореть? Карту ты ведь унёс!

— Откуда же огонь?

— Это не огонь, это у тебя температура. Заболел ты. Бредишь!

— Матери не говорите! — шепчет Лёшка, опять проваливаясь в горячую полудрёму.

«Бредишь… Бредишь. Бредишь или бредёшь? Бредёшь, бредёшь…» Он идёт и идёт по бесконечному болоту. И всё время возвращается назад к булавинской крепости. Крепость горит, и языки пламени лижут его ноги.

— Горит! — кричит Лёшка. — Всё горит.

Ему кажется, что сквозь пламя начинает дуть прохладный ветерок.

— Ещё! Ещё! — просит Лёшка.

— Сейчас, сейчас, сынок! — слышит он голос Ивана Ивановича. Он на секунду открывает глаза и видит в свете затенённой лампы отчима в матросской тельняшке. Иван Иванович влажной тряпочкой обтирает ему грудь и руки…

— Это вода с уксусом, — говорит он Лёшке. — Минут на двадцать температуру сбивает.

— Я знаю! — шепчет Лёшка. — Мне мама так делала, когда я маленький болел… Вы только ей ничего не говорите.