Экран наизнанку - Леонид Марягин

"С душой поет!" - кратко рецензировали его искусство мои друзья из орехово-зуевских казарм и передавали друг другу пластинки с утесовскими "Окраиной", "Прогулкой", "Дорогой на Берлин".

Вот тогда-то я и начал собирать пластинки с его записями. Увлечение продлилось на десятилетия, и однажды мои друзья из Новосибирска, зная эту мою слабость, передали мне редкую пластинку Ленинградской опытной фабрики, на одной стороне которой была "Теритомба" в исполнении С. Лемешева, а на другой - "Скажите, девушки" в исполнении Утесова. Соседство, рискованное для последнего. Но испытание Утесов выдержал - его личная трактовка известной неаполитанской песни снимала несовершенство вокала.

Подарок новосибирцев подтолкнул меня: начало войны в неосуществленном, закрытом в производстве фильме "Отцовский пиджак", к которому я тогда приступал, захотелось решить на этой утесовской фонограмме. Но пластинка была ветхая, затертая, она с кем-то из эвакуированных ленинградцев двигалась в Новосибирск по военным дорогам, и я решил позвонить Леониду Осиповичу, с которым тогда еще не был знаком, и попросить хорошую запись. Он выслушал меня и в ответ на мои уверения, что песня, которую я хочу использовать в картине, прекрасно, как мне кажется, выражает предвоенное время, бросил раздраженно:

- У меня есть песни и получше!

Прошел пяток лет. Я никогда не напоминал Утесову о нашем первом, телефонном знакомстве, но не преминул пригласить его на просмотр фильма "Вылет задерживается", где эпизод фронтовой свадьбы решался на мелодии "Скажите, девушки" в утесовском исполнении.

После просмотра Леонид Осипович попросил:

- Ты мне фонограмму этой песни дай - у меня сейчас пластинка пойдет, а этой фонограммы нету.

Я собирал пластинки Утесова, слушал все программы его оркестра, и мне казалось - я знаю Утесова. Это было ошибкой. Личность актера далеко не полностью открывали его публичные выступления, где он, хорошо ли, плохо ли, работал по написанным для него и утвержденным текстам. Остроумие, искрометность, талант актера открывались в домашних утесовских рассказах, которыми он был наполнен до краев. В присутствии его смолкали лучшие рассказчики, а он в сотый, может быть, раз излагал историю актера из Теревсата (Театра революционной сатиры) Сускина, который в 19-м году утверждал, что он дворянин и ездил когда-то с графом Сумароковым-Эльстоном в Лондон на дерби. И перед нами возникал никому не известный суетливый Сускин и всем известный величественный его оппонент Смирнов-Сокольский.

В следующей новелле маленький мальчик при стечении всего города принимал Утесова за известного политического деятеля.

- Я приехал на два выступления в Бердянск, - заговорщически приступал Леонид Осипович, - до войны. Заметьте, тогда я был знаменит, как Алла Пугачева. Даже больше. В Бердянске у меня жил мой кровный родственник, и вот приходит он ко мне и приглашает пообедать.

- Я могу только с оркестром.

Он согласился. И сразу после завтрака мы идем к нему домой. Я, мои ребята и еще полгорода сзади. А другая половина висит на заборе у моего родича. Он подходит к калитке, распахивает ее, и я вижу накрытый во дворе стол, а у самой калитки маленького золотушного мальчика.

- Сюня! - говорит мой кровник. - Смотри, кто к нам пришел!

Сюня испуганно смотрит на меня, на людей за моей спиной, на народ, висящий на заборе, и молчит.

- Сюня! Как тебе не стыдно? Неужели ты его не узнаешь? - не унимается родственник.

Мальчик со страхом ворочает глазами.

- Сюня! - уже кричит родственник. - Подумай! Это самый знаменитый человек нашего времени! Ну?!

Во дворе - тишина.

И мальчик Сюня, показывая на меня, выдавливает:

- Это Ленин!

Я хохотал, а рассказчик уже смачно рисовал ситуацию, в которую попал режиссер Давид Гутман, приехавший ставить оперетту в Одессу...

- Первый раз его пригласили в двадцать шестом году. НЭП. На вокзале его встречает администратор Яша.

- Яша, где я буду жить? - спрашивает Додик.

- Конечно, в "Лондонской".

- А с кем я буду жить?

- Есть с кем, - отвечает Яша, и после репетиции он с Додиком идет к тете Хесе. У тети Хеси рояль, на рояле - салфеточки, на салфеточках слоники. И девочки танцуют кадриль под рояль.

Додик ставил спектакль и после репетиции заходил к тете Хесе.

В следующий раз его пригласили ставить в Одесской оперетке в 32-м году.

На дворе - индустриализация. Тем не менее на одесском вокзале - тот же Яша и те же вопросы:

- Яша, где я буду жить?

- О чем говорить, конечно, в "Лондонской".

- А с кем я буду жить?

- Вот это - не знаю.

- Что, тетя Хеся умерла?

- Нет, она жива, - грустно ответил Яша, - но дела нет.

Додик провел репетицию и пошел все-таки к тете Хесе. Рояль - в пыли. Слоников - нет. Салфеточек - нет.

- В чем дело, тетя Хеся? - спросил Додик.

- Вы не поверите, Додик, - ответила эта гостеприимная хозяйка, - но большевики убили любовь.

Снова возникал из глубины лет фельетонист Смирнов-Сокольский, составляющий список людей, которых он должен обругать. Потом в этот поток включался Всеволод Мейерхольд, разыгранный Утесовым и мстящий остроумно и зло...

Особый раздел составляли истории взаимоотношений рассказчика и начальника Главискусства Керженцева по поводу исполнений "Лимончиков" и "Гоп со смыком".

- До войны было принято гулять по Кузнецкому. Вот иду я как-то днем от Неглинной - снизу вверх, - озорно начинает Леонид Осипович, - а сверху вниз по противоположному тротуару идет Керженцев Платон Михайлович. Тот самый, который закрыл и разогнал театр Мейерхольда. Увидев меня, остановился и сделал пальчиком. Зовет. Я подошел. "Слушайте, Утесов, - говорит он. - Мне доложили, что вы вчера опять, вопреки моему запрету, исполняли "Лимончики", "С одесского кичмана" и "Гоп со смыком". Вы играете с огнем! Не те времена. Если еще раз я узнаю о вашем своеволии - вы лишитесь возможности выступать. А может быть, и не только этого", - и пошел вальяжно сверху вниз по Кузнецкому.

На следующий день мы работали в сборном концерте в Кремле, в честь выпуска какой-то военной академии. Ну, сыграли фокстрот "Над волнами", спел я "Полюшко-поле". Занавес закрылся, на просцениуме Качалов читает "Птицу-тройку", мои ребята собирают инструменты... Тут ко мне подходит распорядитель в полувоенной форме и говорит: "Задержитесь. И исполните "Лимончики", "Кичман", "Гоп со смыком" и "Мурку". Я только руками развел: "Мне это петь запрещено". - "Сам просил", - говорит распорядитель и показывает пальцем через плечо на зал. Я посмотрел в дырку занавеса - в зале в ряду вместе с курсантами сидит Сталин.

Мы вернулись на сцену, выдали все по полной программе, курсанты в восторге, сам, усатый, тоже ручку к ручке приложил.

Вечером снова гуляю по Кузнецкому. Снизу вверх. А навстречу мне сверху вниз - Керженцев. Я не дожидаюсь, когда подзовет, - сам подхожу и говорю, что я не выполнил его приказа и исполнял сегодня то, что он запретил. Керженцев побелел: "Что значит "не выполнили", как вы могли исполнять, если я запретил?" - "Не мог отказать просьбе зрителя", - так уныло, виновато отвечаю я. "Какому зрителю вы не могли отказать, если я запретил?" - "Сталину", - говорю.

Керженцев развернулся и быстро-быстро снизу вверх засеменил по Кузнецкому. Больше я его не видел.

Вполне естественно, в своих рассказах Утесов не мог обойти взаимоотношений со своей родной Одессой, которую он к тому времени не видел много лет. Причин для разлуки было несколько, и одна из них - характер его родного города, сохранившийся еще в ту пору.

- Я приехал в Одессу, - говорил он, - выступил в оперном театре. Триумф полный. Довольный и расслабленный выхожу с концерта к машине, сажусь рядом с водителем. Машина трогается. Вдруг в свете фар возникает женщина. Кричит: "Стойте! Стойте!" Мы останавливаемся. Женщина распахивает дверь машины с моей стороны, из темноты вытаскивает за руку маленького золотушного мальчика и, показывая на меня, говорит: "Сема, смотри - это Утесов, когда ты вырастешь, он уже умрет". Я захлопнул дверь и никогда больше не ездил в Одессу!

Раз десять я слушал этот рассказ, и всегда в нем золотушного мальчика "вытаскивали из темноты" разные женщины: с Привоза, с Дерибасовской, с Молдаванки; это были молодые мамы, домработницы из Мелитополя, бабушки с Ланжерона - целая галерея одесских женщин. Их лексический и интонационный строй был разнообразен и неповторим. Каждая обладала собственными социальными, национальными и профессиональными корнями.

Утесов рассказывал как-то о жанре в старой эстраде - "дамский имитатор", но никогда не говорил, что подвизался в этом жанре показа женских типов... Хотя... Сохранилась пленка с инсценировкой песни "Пароход", где Леонид Осипович в числе прочих ролей играет встречаемую на пристани даму.

Одесса и одесситы того старого одесского разлива были для артиста, как ни странно, и камертоном такта. Заседая в квалификационной комиссии, он наблюдал одну эстрадную пару, которая била чечетку, пела куплеты и разыгрывала скетчи.