Если б мы не любили так нежно - Овидий Горчаков

В Бородине Дуглас позвал его и поручика в избу у слияния двух рек: Войны и Колочи.

Сначала он никак не мог уснуть в русской черной избе, а потом его сморила усталость, и в полночь увидел он дивный сон.

Приснилось ему, что в избу вошел вдруг… Томас Лермонт, бард и пророк, и сказал ему строго:

— Не смей, Джордж Лермонт! Это говорю тебе я, родоначальник шотландских Лермонтов. Ты знаешь, что меня в Шотландии всегда и по сей день называют Вещим Томасом. Ты дал слово своим спасителям в крепости Белой и должен, как Лермонт, быть верен своему слову. Тебя ждут в Москве славные рыцарские дела. Ты станешь родоначальником русских Лермонтов. Обещаю тебе, что этот род прославит имя Лермонтов, что многие из них будут героями и генералами, а один твой отпрыск будет даже адмиралом будущего флота Российского, которого еще нет и в помине. И предрекаю тебе, возлюбленное чадо мое, что начнет он свой блестящий путь к звездам именно здесь, в этом русском селе Бородине, отличившись в одной из самых жарких и знаменитых в мировой истории битв. А грянет та битва через двести лет, два столетия, ибо сказано в Священном писании, в Апокалипсисе святого Иоанна, в девятой главе Откровения апостола Иисуса Христа, сына Божия, что грядет демон бездны Апполион! И только православные русичи могут справиться с сим исчадием ада!..

Проснувшись утром, Джордж Лермонт решил, что Томас Лермонт пригрезился ему во сне. Поручик и Дуглас проспали ночь как убитые. Никто больше не заговаривал с ним о бегстве. Позавтракав, снова поехали по «Старой Смолянке» через густые чернолесье и краснолесье.

Явление Томаса Лермонта не выходило у него из головы. Он дословно запомнил каждое слово своего вещего предка и то верил в свой сон, то отмахивался от него, становясь Фомой неверующим, самым недоверчивым из двенадцати апостолов. Но на привале он одолжил у Дугласа Библию, нашел 9-ю главу Откровения и крайне изумился, увидев имя Апполион,[55] о котором прежде он не имел никакого понятия.

Пленные ехали и шли впереди сразу за воеводами и знаменосцами. Потерявшие коней рыцари, бакалавры, оруженосцы, телохранители держались за стремена их более удачливых товарищей. Порой, с довольным и ободряющим видом посматривая на шкотов, проезжал по обочине взад и вперед главный воевода. Лермонт глядел на него безо всякой неприязни, даже с признательностью — ведь стоило этому большому русскому chieftain — голове, как назвали его шкоты, — сказать одно немилостивое слово, и пленных перебили бы как куропаток. Лермонт сознавал, что запомнит Михаилу Борисовича Шеина на всю жизнь, но откуда было ему знать, какую роль еще сыграет в его жизни этот помиловавший его и его сотоварищей русский победитель!

Воевода Шеин, человек по природе великодушный, помиловав Лермонта и его соплеменников, не столько стремился к увеличению войска Царя Михаила Федоровича, сколько желал поставить на место второго и третьего воеводу, забывших про обычай и разряды, дерзнувших высказаться до него, посмевших вылезти вперед со своим мнением, до архистратига, главного царского воеводы.

Давно был на ножах он с Михаилом Матвеевичем Бутурлиным — не мог простить тому, что в 1607 году отъехал он к Тушинскому вору, изменив земле русской. Правда, был Бутурлин ранен под Белой, но, по мнению Шеина, еще мало крови пролил он, чтобы выжечь свою измену.

В дороге стрельцы, явно следившие за тем, чтобы взятые в полон «немцы» не удрали на своих конях, пели грустную песню:

Не шуми, мати зелена дубравушка,Не мешай добру молодцу думу думати,Как заутра мне, добру молодцу, на допрос идтиПеред грозного судью, самого Царя…

Лермонт прислушивался к непонятным словам и звукам чужого языка. И песню эту он запомнил навсегда.

Всюду вдоль Смоленской дороги до самой Москвы холопы рубили девственную дубраву, стремившуюся дотоле наступать на степь и всю землю покрыть. С шумными предсмертными вздохами падали вековые неохватные сосны. Рубка эта шла с воцарения Михаила Федоровича — отстраивались спаленные дотла в Смутные годы иноземных нашествий города и селения. Из праха поднимал срубленный лес древние уделы русских князей и бояр. С той поры рубка леса «великими тысячами» уже не прекращалась на всей серединной русской земле.

Крымские татары называли русские леса «великими крепостями». С XV века Московское государство окружило себя зеленой полуподковой — цепью сплошных засек в дремучих и непроезжих лесах смоленских, калужских, тульских, ливненских, козельских, рязанских. Весь народ, засучив рукава, строил эти мощные укрепления, засекая топорами деревья на высоте человеческого роста, не отделяя поверженные стволы от комлей. Ни конница, ни пехота не могли продраться сквозь эти густые завалы, чередовавшиеся с глубокими рвами. Уйма леса ушла на постройку крепостей и городов на главных прорубленных в дубравах дорогах и реках лесного царства-государства, подлинной матерью которого была не Пресвятая Богородица, а русская мати зелена дубрава.

Нет, как и Польша, не текла Русская земля молоком и медом.

На привале у колодца, стоявшего посреди пожарища, могучий Дуглас едва не свалился кулем с коня. Он поймал встревоженный взгляд Лермонта и подозвал его пальцем к себе.

— Дай-ка мне, Джорди, воды, — проговорил он хрипло, — и перевяжи мои раны.

Когда Лермонт напоил его и стал перевязывать кровоточащие колотые и рубленые раны, Дуглас, сцепив зубы, тихо произнес:

— Ты почему, пострел, не признался мне, что мы с тобой родственники, что твоя мать из рода Дугласов?

— А вам-то кто сказал это?! — спросил он гневно дядю.

— Кто сказал, тот давно убит. Почему ты мне не открылся?

— Не хотел от вас поблажек, сэр! — вспыхнув, ответил тот.

— Ну, парень! Видывал я гордых дворян-шотландцев, но ты среди них самый большой гордец!

Помолчав, Дуглас еще тише, почти шепотом молвил:

— А знаешь ты, гордец, почему я сдал шквадрон?

— Не знаю, сэр, и, честно говоря, я не ожидал этого от вас, но, не скрою, рад, что вы так поступили.

— Потому, Джорди, что в шквадроне больше новичков, чем нас, стариков, зеленые отроки, только начавшие жить, наши шотландцы, наше будущее, и ты среди них — мой родственник, сын красавицы Кэтрин Дуглас! Запомни это навсегда, не терзай себя, гордец, попусту и не ругай про себя старика Роберта Дугласа. А я никому не скажу, что мы с тобой одна плоть и кровь. Договорились?

— Конечно, сэр, как скажете, сэр, — смешался Лермонт.

В Можайске Шеина и воевод встретил боярин и стольник князь Василий Петрович Шереметев, которого Царь послал спросить о здоровье Михаила Борисовича со товарищи и наградить их золотыми за «бельскую службу» — освобождение города Белой. Лермонт с любопытством издали наблюдал за церемонией, хотя ни бельмеса не понял в ней. Откуда ему было знать, какая буря кипела в сердцах князя Черкасского и Бутурлина, или почему Шеин так холодно обошелся с боярином Шереметевым, да отчего в его топазовых глазах сквозило явное презрение к нему. А Шереметев этот, в отличие от Шеина, во время Смуты, подобно большинству бояр, метался из лагеря в лагерь: поднимал оружие за Тушинского вора, а потом целовал крест Царю Владиславу, польскому королевичу, и в конце концов очутился под знаменем князя Пожарского в земском ополчении 1612 года. Однако Шеин не слишком пренебрегал этим стольником, Шереметевым, понеже родной дядя его Феодор Иоаннович Шереметев со дня воцарения Царя-отрока Михаила Федоровича Романова — с 14 марта — стоял во главе правительства Московского государства и был первым человеком в Боярской думе. На Западе его назвали бы регентом. И к этому надобно прибавить еще, что в новорожденном царском дворе знали: овдовевший в июле Шереметев подозрительно рано готовится сватать княжну Ирину Борисовну Черкасскую, двоюродную сестру Царя!

Во всех этих хитросплетениях еще предстояло разобраться Джорджу Лермонту. Он открывал для себя новый, неведомый мир, не похожий на его родную Шотландию и известные ему страны, не менее самобытный, чем империи ацтеков и инков, о которых он мечтал, рассматривая атлас Меркатора и зачитываясь воспоминаниями о первооткрывателях, о заокеанской конкисте.

Пестрый поезд Шеина въехал в Москву под победный звон колоколов через Арбатские ворота мимо церкви Николы Явленного. И Арбат, и церковь эти должны были впоследствии сыграть немалую роль в жизни вчерашнего студиозуса Лермонта.

Так лета от сотворения мира 7121, или по нынешнему, Григорианскому исчислению 1613 года, появился в московской книге иноземцев «бельский немчина», сиречь «немец из Белой», или «шкотский немец», а точнее, шкот, или скот, шот, чье имя русские писали по-разному — то Георг Лермонт, то Лермант, то запросто Юрий Андреев, по имени, по отчеству. Так прибыл он в Москву — и волей, и неволей, и своею охотою, а по-честному, больше неволей.