Пока я жива (Before I Die) - Дженни Даунхэм

Зои тянет меня за руку: – А можно взять с собой подругу? – Боюсь, что нет. Будет лучше, если она подождет здесь. Сегодня только предварительная беседа, но говорить о таких вещах при подруге нелегко.

Медсестра говорит так убежденно, что у Зои нет сил возразить. Она протягивает мне пальто, просит присмотреть за ним и уходит за медсестрой. Дверь закрывается.

Я чувствую себя бодро и уверенно. Я ощущаю, как бьется сердце. Я полна сил. Жизнь и смерть материальны. Сейчас я здесь. Но скоро меня не станет. Ребенок Зои жив. У него бьется сердце. Скоро его не будет. Когда Зои, поставив подпись на документе, выйдет из той комнаты, она изменится. Поймет то, что мне уже известно: всех нас окружает смерть.

И от этой мысли во рту металлический привкус.

Двадцать пять

– Куда мы едем?

Убрав руку с руля, папа хлопает меня по коленке: – Все в свое время. – Это что-то неприятное? – Думаю, нет. – Мы встречаемся со знаменитостью?

В его взгляде мелькает беспокойство. – Так ты это имела в виду? – Не совсем

Мы едем по городу. Папа хранит молчание. Мы пересекаем микрорайоны, сворачиваем на кольцевую. Я пытаюсь угадать, куда мы едем. Мне нравится смешить папу. Он так редко смеется. – Высадка на Луну? – Нет. – Конкурс талантов? – С твоим-то голосом?

Я звоню Зои и спрашиваю, не хочет ли она угадать, но она по-прежнему не находит себе места из-за операции. – Мне нужно будет привести с собой взрослого. И кто бы это мог быть? – Я пойду с тобой. – Нужен настоящий взрослый. Типа мамы с папой. – Они не имею права заставлять тебя посвящать во все родителей. – Это кошмар, – жалуется Зои. – Я думала, они дадут мне какую-нибудь таблетку, и все выйдет само. Зачем мне операция? Он же крошечный.

Она заблуждается. Вчера вечером я достала «Справочник семейной медицины» «Ридерз дайджест» и прочитала про беременность. Мне было интересно, какого размера зародыш в шестнадцать недель. Оказалось, с одуванчик. Я не могла оторвать себя от книги. Выяснила все про пчелиные укусы и крапивницу. Милые, земные семейные болезни – экзема, ангина, круп. – Ты меня слушаешь? – спрашивает Зои. – Угу. – Ладно, я пошла. Кислота подступает к горлу, и во рту уже привкус.

Это несварение желудка. Нужно помассировать живот и попить молока. Все пройдет. Что бы она ни решила сделать с ребенком, все симптомы исчезнут. Но я ей этого не говорю. Я нажимаю на мобильном красную кнопку и смотрю на дорогу впереди. – Она просто идиотка, – замечает отец. – Чем дольше тянуть, тем хуже. Беременность прервать-не мусор вынести.

– Пап, она это знает. И вообще, тебя это не касается. Она же не твоя дочь. – Да, – соглашается папа. – Она не моя дочь.

Я набираю Адаму эсэмэску. «Куда ты провалился?»-пишу я. Потом стираю.

Шесть дней назад его мама рыдала на крыльце. Она говорила, что ее напугали фейерверки. Спрашивала, почему он бросил ее одну, когда кругом светопреставление. – Дай мне свой телефон, – попросил меня Адам. – Я тебе позвоню.

Мы обменялись телефонами. Это было сексуально. Я надеялась, что он позвонит. – Слава, – произносит папа. – А что для тебя слава?

Для меня слава-это Шекспир. В школе на всех книгах с его пьесами был бородатый силуэт с пером в руке. Шекспир придумал кучу новых слов, и спустя сотни лет все знают, кто он такой. Он жил до машин и самолетов, пистолетов, бомб и загрязнения окружающей среды. До шариковых ручек. В то время на престоле сидела королева Елизавета. Она тоже прославилась, и не только как дочь Генриха VIII, но благодаря картофелю, «Армаде», табаку и здравому смыслу.

Еще есть Мэрилин. Элвис. Будут помнить даже современных поп-звезд вроде Мадонны. «Тэйк Зэт» снова ездят на гастроли, и их альбомы в момент распродаются. В глазах музыкантов читается возраст, а Робби даже не поет, но люди все равно хотят их видеть. Вот какую славу я имела в виду. Я бы хотела, чтобы весь мир оставил свои дела и пришел попрощаться со мной, когда я умру. А как же иначе? – Пап, а что для тебя слава?

Задумавшись на минуту, он отвечает: – Неверно, оставить что-то после себя.

Я представляю себе ребенка Зои. Он растет. Растет. – Ну вот, – замечает папа. – Приехали.

Я не совсем понимаю, где это «вот». Дом похож на библиотеку – квадратное здание в стиле функционализма, со множеством окон и собственной парковкой, на которой зарезервированы места для руководства. Мы заезжаем на стоянку для инвалидов.

Женщина, ответившая нам по домофону, интересуется, к кому мы приехали. Папа старается говорить шепотом, но она его не слышит, так что ему приходится повторить еще раз, громче. – Ричард Грин, – произносит папа и косится на меня. – Ричард Грин?

Папа кивает, довольный собой. – С ним знаком один из моих бывших коллег-бухгалтеров. – И при чем тут?.. – Ричард хочет взять у тебя интервью.

Я замираю как вкопанная: – Интервью? На радио? Но меня все услышат! – А разве ты не этого хотела? – И о чем же он будет меня спрашивать?

Тут папа заливается румянцем. Наверно, до него дошло, что хуже он ничего придумать не мог, потому что болезнь- единственное, что отличает меня от остальных. Если бы не она, я сейчас была бы в школе или прогуливала уроки. Может, сидела бы у Зои дома, носила бы ей «Ренни» из ванной. Или лежала бы в объятиях Адама.

Секретарь в приемной делает вид, что все в порядке. Она просит нас представиться и выдает нам пропуска. Мы послушно прикрепляем их на одежду, и секретарь сообщает, что режиссер должен вот-вот подойти. – Присаживайтесь, – предлагает она, указывая на ряд кресел в дальнем конце фойе. – Ты не обязана ничего говорить, – успокаивает меня папа, когда мы усаживаемся. – Если хочешь, я пойду один, а ты посиди здесь. – О чем ты будешь с ними разговаривать?

Он поживает плечами: – О нехватке раковых отделений для подростков, недостаточным финансировании альтернативной медицины, о том, что служба здравоохранения не выделяет дотаций на твое питание. Я могу рассказывать часами. Я на этом собаку съел. – Поиск средств? Я не хочу прославиться сбором денег! Я хочу, чтобы меня все узнали потому, что я особенная. Мне нужна слава, которая заставляет забыть о фамилии. Слава поп-идола. Слышал о такой?

Папа поворачивается ко мне. У него блестят глаза. – И как же нам ее заполучить?

За нами булькает и журчит кулер с водой. Меня тошнит. Я думаю о Зои. О ее ребенке. У него уже сформировались ноготки – маленькие-прималенькие ноготки-одуванчики. – Давай я скажу секретарше, что мы уходим, – предлагает папа. – Я не хочу, чтобы ты говорила, будто я тебя заставил.

Папа шаркает ногами под стулом, словно провинившийся школьник, и мне становится его немного жаль. Как же нам будет друг друга не хватать. – Нет, пап, не надо ничего отменять. – Так ты пойдешь? – Пойду.

Он стискивает мою руку: – Молодчина, Тесс.

По лестнице в фойе поднимается женщина. Она подходит к нам и сердечно пожимает папе руку. – Мы с вами общались по телефону, – поясняет она. – Да. – А это, должно быть, Тесса. – Это я!

Она протягивает мне ладонь для пожатия, но я игнорирую ее, сделав вид, будто не могу поднять руки. Может она решит, что виновата болезнь. Женщина с жалостью оглядывает мое пальто, шарф, шапку. Наверно, знает, что сегодня не так уж и холодно. – Здесь нет лифта, – сообщает она. – Вы сможете подняться по лестнице? – Конечно, – заверяет папа.

Женщина успокаивается. – Ричард ждет вас с нетерпением.

По дороге в студию она заигрывает с папой. Мне приходит в голову, что его неловкая забота обо мне может привлекать женщин. Им сразу хочется его спасти. От меня. От всех этих мук. – Интервью пойдет в прямом эфире, – рассказывает она. Когда мы заходим в студию, женщина понижает голос: – Видите ту красную лампочку? Это значит, Ричард в эфире и нам нельзя входить. Через минуту он пустит рекламу, и лампочка загорится зеленым. – Она сообщает это с таким видом, будто ждет, что это произведет на нас впечатление. – О чем Ричард собирается говорить? – любопытствую я.- О несчастной умирающей девушке или у него какая-то своя задумка? – Простите? – Улыбка сползает с лица женщины; в поисках поддержки она бросает на папу взгляд, в котором сквозит беспокойство. Неужели она способна что-то учуять, только когда запахнет жареным? – В больницах недостаточно раковых отделений для подростков, – быстро произносит папа. – Будет здорово, если нам удастся привлечь внимание к этой проблеме.

Красный свет за порогом студии переключается на зеленый. – Вам пора! – говорит режиссер и открывает нам дверь. – Тесса Скотт и ее отец, – объявляет она.

Это звучит так, словно мы гости на званом ужине или на балу. Но Ричард Грин отнюдь не принц. Он привстает на стуле и по очереди протягивает нам пухлую руку. Ладонь у него влажная, как будто ее забыли выжать. Пыхтя, он усаживается обратно. От него воняет сигаретами. Он шуршит бумагами. – Присаживайтесь, – приглашает он нас. – Я вас представлю, и начнем.

Раньше я частенько смотрела местные новости с Ричардом Грином; они шли в обед. Он очень нравился одной из больничных медсестер. Теперь я понимаю, почему его перевели на радио. – Ну, поехали, – командует он. – Держитесь свободнее. Все должно быть непринужденно. – Он поворачивается к микрофону: – Итак, я с радостью представляю вам отважную юную особу, которая оказала мне честь и пришла на передачу. Тесса Скотт.