Семьдесят два градуса ниже нуля - Владимир Маркович Санин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Выжил батя! Покоиться бы ему сейчас замороженной мумией на хозсанях, опоздай племяш на несколько минут. Но Ленька не опоздал. Он до сих пор не мог понять, как это у него не лопнуло сердце, когда он выволок из кабины шестипудовое тело Гаврилова и тащил к своему тягачу. Сам чуть сознание не потерял. Растормошил, растер его и, полуживого, довез до «Харьковчанки», которая неслась навстречу, а там уж Алексей промассировал батю со спиртом, заставил выпить стаканчик и с помощью ребят засунул в спальный мешок. Спьяну батя ругался, не хотел залезать в мешок и даже двинул кулачищем Бориса Маслова в челюсть, но потом присмирел и быстро уснул.
И тогда наступила разрядка. У кого что болело и ныло – все забылось, все беды отступили перед лицом предотвращенной беды. Спирта у Антонова было мало, всего литров шесть, Гаврилов категорически запретил расходовать без крайней надобности, однако сейчас были особые обстоятельства. Алексей вытащил канистру и мензуркой отмерил каждому по сто граммов. Выпили за батино здоровье и Ленькину удачу, закусили остывшими бифштексами и не разошлись, остались сидеть в салоне «Харьковчанки» – пятеро за столиком, остальные на двухъярусных нарах. Ревел на малых оборотах, нагнетая тепло в салон, мотор «Харьковчанки», но привычные к грохоту уши походников вылавливали из него слова, как радисты морзянку из беспокойного эфира.
Разомлели в тепле, отвели в разговоре душу. Вспомнили Анатолия Щеглова, который в десяти километрах от Мирного перед самым возвращением домой – «Обь» уже стояла у барьера! – провалился на тягаче в ледниковую трещину и упокоился в ней, избежав тлена: вечно молодой в извечном холоде. Вспомнили Ивана Хмару и Колю Рощина, всех других товарищей, которые навсегда остались в Антарктиде, и опять нарушили – по двадцать пять граммов выпили. И тут же в третий раз: каждый выкурил не положенную половинку, а целую сигарету. Только в салоне доктор никому курить не позволил, выгонял в кабину.
Отошли, стряхнули заботы. Посмеялись над Борисом, у которого щека под бородой набухла так, что он не говорил, а невнятно мычал, еще раз поудивлялись Ленькиной силище – на куполе и втроем сто килограммов поднять – рекорд, а он один! С уважением пощупали железные Ленькины бицепсы и пришли к выводу, что из полярников только сам батя имеет такие.
Гаврилов храпел, беспокойно ворочаясь во сне.
– Помнишь, как генерал о нем рассказывал? – спросил Валеру Игнат.
– После чая? – подмигнул Валера.
Давид рассмеялся.
– Брось трепаться, – недовольно проворчал Игнат.
– А что там был за чай? – профессионально поинтересовался Петя Задирако.
– После того как батя выступил в нашей части с лекцией, – охотно начал Валера, не обращая внимания на протесты Игната, – мы все трое подали рапорт насчет характеристики и попали к самому генералу. Усадил он нас, велел принести чай, стал спрашивать о том и о сем и вдруг как гаркнет: «Ты что меня грабишь, шельмец?» Оказалось, Игнат со страха шесть кусков сахару в стакан положил и потянулся за седьмым.
– Четыре и за пятым, – возразил Игнат.
– А Игнат, – со смаком продолжал Валера, – вскочил и диким голосом заорал: «Разрешите обратиться, товарищ генерал! Это я от волнения, товарищ генерал! Я вообще, если хотите, могу пить несладкий, товарищ генерал!»
– Врешь! – схватился за голову Игнат.
– Слово в слово! – простонал Давид.
– И нам так рассказывали! – подхватил Тошка. – Весь полк ржал. Только я не знал, что это про тебя!
– Ты вообще помолчи, пацан! – набросился на него Игнат. – Ты тогда еще арифметику в школе учил!
– Мы люди маленькие, мы можем и помолчать, – с деланой обидой ответил Тошка. – Только правду не скроешь, она пробьет себе дорогу через разные там несправедливости и случайности, как луч солнца пробивается через зловещую тьму. Каково?
– Поэт! – ахнул Алексей. – Шота Руставели!
– Рассказывай дальше, – напомнил Ленька.
– Про дело рассказывай, – сердито потребовал Игнат. – А то понес чепуху, уши вянут.
– Ладно, – ухмыльнулся Валера, – перехожу к Давиду. Чтобы показать, что он тоже не лыком шит, Давид вытащил из кармана пачку «Памира», осыпав при этом стол трухой, и протянул генералу: закуривай, мол, братишка, не стесняйся, здесь все свои. Генерал крякнул и в свою очередь предложил «Казбек»; Давид тут же сунул «Памир» обратно в штаны, радостно запустил лапу в генеральскую пачку, вытащил три папиросы и раздал нам. Потом уселся поудобнее в кресле, закурил и брякнул, что генерал, наверное, много знает о Гаврилове, а у него, Давида, как раз имеется час-другой свободного времени, чтобы послушать, – примерно в этом роде. И генерал вместо того, чтобы приказать нахалу выдраить танк вне очереди, вдруг начал рассказывать… Давид, у тебя память, как у магнитофона, воспроизведи.
– Слушайте и мотайте на ус! – начал Давид, подражая, видимо, начальственному баритону генерала. – Я тогда командовал бригадой, и Ваня Гаврилов был самым лихим моим танкистом, я ему и рекомендацию в партию давал. Понятно? Без всяких «так точно!», молчать, когда начальство говорит! А ты клади седьмой кусок и закрой рот, я не дантист и не собираюсь проверять твои зубы. В конце сорок второго, когда Манштейн пошел на Сталинград выручать Паулюса, что, как известно, закончилось для Манштейна хорошей трепкой, Ваня отколол такую штуку. На ничейной земле стояла подбитая «тридцатьчетверка». Немцы к ней привыкли и внимания на нее не обращали. А Ваня в тот день был безлошадным – отправил свой покалеченный танк в ремонт. Насел на нас, уговорил и ночью вместе с двумя своими шельмецами забрался в ту «тридцатьчетверку». Утром, когда немцы пошли в атаку, он пропустил их танки мимо и шквальным огнем уложил полроты автоматчиков. Немцы, конечно, опомнились и разнесли «тридцатьчетверку» в пух и прах, но Ваня и это предусмотрел, отлеживался с ребятами в заранее вырытом окопчике. Как и было договорено, мы тут же перешли в контратаку и не дали немцам проутюжить эту троицу… А в другой раз, летом сорок третьего, устроил Гаврилов такой переполох, что помощник по разведке чуть не рехнулся, прибежал ко мне, докладывает: «тигры» у немцев бьют по своим! Я ему – поди проспись, а он: «Товарищ генерал, сам с колокольни в бинокль видел: бьют по своим!» Я бегом на колокольню – в самом деле, несутся к Дубровке, где мы стояли, два взбесившихся «тигра», ведя огонь из пушек и пулеметов. Приказываю не стрелять, жду, а у самого голова кругом идет – надежда появилась. Дело в том, что несколько дней назад в ходе наступления Гаврилов с тремя танками
