Люди остаются людьми - Юрий Пиляр

— Нет. Когда я поступил в армию, мне было семнадцать лет, я еще не мог быть политруком.

— Я знаю ваши порядки, можете не разъяснять. — Мекке вооружается карандашом и листком чистой бумаги. — Отвечайте быстро: сколько вам лет и месяцев сейчас?

— Восемнадцать лет и четыре месяца.

— Дата рождения?

— Четырнадцатое октября тысяча девятьсот двадцать четвертого года.

— В каком году пошли в школу? Быстро, быстро!

— В тридцать первом. Мне не было еще семи лет.

— В каком закончили?

— В сорок первом.

— Сколько было лет?

— Шестнадцать.

— Когда поступили в армию?

— Четырнадцатого декабря сорок первого. Мне было семнадцать лет и два месяца.

Мекке отчеркивает карандашом свои вычисления.

— Stimmt, как говорится. Но это еще не все. Как вы семнадцати лет попали в армию?

— Пошел добровольно.

— Что, комсомолец?

— Да.

— Гм… Похвальная прямота. У нас здесь редко сознаются в своей принадлежности к комсомолу, то бишь к Всесоюзному ленинскому коммунистическому союзу молодежи, не так ли? Хотя мне-то отлично известно, что восемьдесят процентов вашей молодежи — комсомольцы. Еще несколько вопросов. Отвечайте быстро. Последняя занимаемая должность в армии?

— Заведующий делопроизводством в штабе дивизии.

— Звание?

— Старший… — Я прикусываю язык. Поймал меня, сволочь. Мекке насмешливо кривит губы.

— Старший политрук? Старший лейтенант?.. Не верю.

— Старший сержант, — помедлив, говорю я. — В Смоленске я зарегистрировался как техник-интендант второго ранге.

— С какой целью?

— Хотелось встретить кого-нибудь из командиров-сослуживцев.

— Понятно. Рассчитывал найти знакомых, стакнуться и бежать. Правда? Ну, ну, договаривайте до конца!

— Нет, — твердо отвечаю я. — О побеге я не думал.

Ишь чего захотел, проклятый шпион!

— Ладно, — говорит Мекке. — Где вы изучали немецкий язык? В спецшколе НКВД?

— В обыкновенной школе, в десятилетке. Кроме того, я брал частные уроки.

Мекке закуривает сигарету.

— И последний, так сказать, деликатный вопрос… Что бы вы сделали со мной, если бы я попал к зам в плен? — Его холодные, колючие глаза, кажется, прощупывают меня.

— Ну, как и любого немецкого офицера… — подумав, отвечаю я, но он прерывает:

— Расстреляли бы?

— Отправили бы в лагерь для военнопленных.

— Вы пешка, — внезапно раздраженно говорит Мекке. — Возможно, я переведу вас в блок для рядовых. Можете идти.

Вернувшись в зондерблок, я подробно рассказываю Худякову о своем разговоре с Мекке.

— Тебя обязательно выпустят отсюда, — говорит Худяков. — Только будь поосторожнее с незнакомыми. И вообще научись не показывать, когда это нужно, своих чувств — прибереги для настоящего дела.

— Постараюсь…

Тянутся снежные, вьюжные дни. Заканчивается февраль. Настает март. Мы все чаще поглядываем на восток, откуда вместе с солнцем приходят к нам новые надежды. В лагере упорно бродят слухи, что немцы медленно отступают по всему фронту. С мыслями о фронте мы теперь укладываемся на свои треклятые тесные нары, с этими мыслями пробуждаемся по утрам.

Очередное серенькое утро.

— Auf! Auf! — лает угрюмый шеф.

— Подъем! — кричит старший.

Шеф зовет его к себе и что-то быстро говорит ему.

— Всем выходить с вещами! — дрогнувшим голосом командует старший.

Неприятно сжимается сердце. Товарищи берут вещмешки, противогазные сумки — у кого что есть, я цепляю к крючку шинели котелок, и мы выходим. Выстраиваемся в колонну на дороге за оградой. Нас окружают конвоиры. Появляется Мекке в сопровождении нескольких офицеров.

Мекке достает из портфеля бумагу и начинает выкликать людей по фамилии в алфавитном порядке. Вызванные строятся отдельно.

Уходят полковой комиссар, Зимодра, наш старший — майор, Костюшин, Васька. Потом Виктор, Соколов, Типот, Худяков, Ираклий… Через четверть часа на дороге напротив зондерблока нас остается всего человек двадцать.

Мекке прячет список и вместе с другими офицерами направляется в здание комендатуры.

— Марш! — командует начальник конвоя. Колонна отобранных трогается. Даже не удалось попрощаться с друзьями!

Нашей группе приказывают повернуться кругом. Немец-ефрейтор и полицай ведут нас мимо кухни к серому дощатому бараку, огороженному новеньким колючим забором.

— С новосельем вас, землячки, — улыбается полицай, закрывая за нами калитку.

Ефрейтор с красным, пьяным лицом размышляет с минуту, затем, сняв перчатку, показывает нам два пальца.

— Zwei Mann. Kafee holen.

— За кофеем. Двух, — переводит полицай и указывает на меня и на плечистого синеглазого человека.

Мой новый приятель и напарник Саша Затеев — лейтенант-танкист. Он из Ельни. В плен попал раненный летом 1942 года. В лазарете для военнопленных кто-то сболтнул, что он коммунист, и с тех пор вот уже полгода он мается по карцерам и зондерблокам.

— Понимаешь, как получается, — печально говорит он мне, — ежели ты не подхалимничаешь и вообще стараешься держаться как-то по-человечески, моментально подозрение: коммунист, мол… Ну, что ты будешь делать?

— Слушай, Саша, — говорю я, — а тебе не кажется, что тут есть своя закономерность? То, что всех наиболее честных людей они считают коммунистами, — это ведь, по существу, здорово!

— Может, и так. — Он смотрит в барачное окошко, и вдруг на его лице изображается беспокойство. — Мюллер идет.

Мы слезаем с нар. В барак заходит наш новый шеф, ефрейтор.

— Ахтунг! — командует Затеев.

Он по нашему общему желанию исполняет обязанности старшего группы. Слезают с нар и остальные товарищи.

— Gleich kommen Zugänge, — говорит шеф Затееву.

Тот не понимает и вопросительно взглядывает на меня.

— Сейчас приведут новеньких, — вполголоса перевожу я ему.

— Гут, — отвечает немцу Затеев.

Пополнение поступает сразу после обеда. Новоприбывших человек восемьдесят. Среди них выделяется высокий, сухощавый человек с очень бледным, бескровным лицом. Я замечаю, что другие пленные разговаривают с ним с некоторой почтительностью.

В бараке делается тесно и шумно. Нас, «старичков», засыпают обычными вопросами: как здесь кормят, не бьют ли, что это за лагерь? Мы, в свою очередь, интересуемся, откуда их привезли и что слышно нового о фронтах.

Дня через три, обратив внимание на то, что я помогаю Затееву объясняться с шефом, высокий, сухощавый человек приветливо подзывает меня к себе.

— Залезайте к нам, — говорит он, подвигаясь на нарах…

Он чисто побрит, виднеется белая полоска подворотничка.

Я взбираюсь на нары.

— Товарищ старший батальонный комиссар, — обращается к сухощавому один из его соседей, — я пойду покурю у выхода.

— Идите.

«Значит, он старший батальонный комиссар», — думаю я. Мне очень нравится, что его называют по званию: видимо, тоже настоящие люди.

— Давно в плену? — так же приветливо спрашивает меня старший батальонный комиссар.

— Семь с половиной месяцев.

— Ну и как, конца войны будете дожидаться в лагере?

Вопрос меня настораживает.

— Хотелось бы не в лагере.

— Надо вырываться отсюда, — тихо говорит он. — Что вы об этом мыслите?

Я невольно оглядываюсь.

— А почему вы так прямо спрашиваете меня об этом? Разве вы знаете меня?

Он улыбается.

— А вас очень нетрудно понять. Вы хороший советский парень. Что еще надо?

Я чувствую себя обезоруженным.

— Постарайтесь узнать у шефа, сколько времени будут держать нас в этой клетке.

— Есть, — отвечаю я.

Он подает мне руку. Она большая, и крепкая, и, по-моему, надежная рука.

Еще через несколько дней перед самым отбоем в зондерблок приходят три немецких солдата. Они хотят побеседовать с одним из политруков. Старший батальонный комиссар вновь подзывает меня к себе.

Немцы сообщают, что их должны отправить на фронт. Воевать особой охоты у них нет, и вот они решили посоветоваться, как быть.

— Сдавайтесь в плен, говорит старший батальонный комиссар, и я перевожу его слова на немецкий язык.

— А как русские обращаются с пленными? — интересуется один из солдат.

— Не так, как вы… Немецкие пленные, например, получают у нас такой же паек, как наши военнослужащие, — объясняет старший батальонный комиссар.

Солдаты задают еще несколько вопросов, потом благодарят и уходят.

Проходит неделя, прежде чем мне представляется удобный случай поговорить с Мюллером. Мы относим пустые бачки на кухню, и на обратном пути я специально поотстаю от товарищей.

— Господин шеф, скоро кончится война? — по-немецки спрашиваю я.

— Война — дерьмо, — заявляет Мюллер. Он, как всегда, навеселе. — Война — свинство. У меня сын пропал без вести на войне.