СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

Опрокинулась длинная скамья, отчего другие гости, сидевшие на ней, повскакивали тоже. Покатились, разливая пиво и меды, кубки и чаши, раздался звои падающей на пол посуды.

Следом за Юрьевичами в повалуше и санях тронулись все галицкие бояре, дружинники и слуги.

Известно, добрая свадьба – неделю. И эта не была исключением. Всю седмицу не прекращалась попойка во здравие молодых, однако многие лепшие [75] люди – служилые князья, воеводы, нарочитая челядь – под разными предлогами покидали ее до времени. Особенно усилилось бегство со свадьбы, когда гонцы стали доставлять вести о бесчинствах Юрьевичей. Как покинули они свадьбу, благоразумие подсказывало им, что в осином гнезде московском лучше не давать волю гневу, как бы ни был он справедлив и безмерен. Но миновав московские рубежи, братья дали волю ярости: ярославские села и деревни жестоко пограбили, жесточе татар – зачем, дескать, к Москве прислоняетесь, а сторону звенигородского князя, отца нашего, держать отказываетесь!

– Эх, матушка! – только и вскрикнул с упреком Василий Васильевич, узнав, что произошло на свадьбе.- Ведь они мстить будут!

Как ни часты на Руси смуты, межкняжеские которы [76], но привыкнуть к ним нельзя, не страшиться их невозможно.

Глава четвертая 1434 (6942) г. ГОРДЫНЯ. СМУТА. ЗЛОДЕЙСТВО

После посажения на престол и женитьбы все стало представляться Василию в ином свете – и Орда больше не грозила, и дядя не казался супостатом, и мать столь самоуправной.

Марья Ярославна каждодневно утешала его своей красотой, а еженощно – ласками и словами горячими. Василий постепенно научился даже и отвечать ей, когда она над ним в постели хлопотала.

Стало ему казаться, что всего он достиг легко и будущее сулит ему быстрое исполнение всех упований. Неопределенные мечтания зароились, от тщеславных помышлений голова шла кругом, вихрь рождался в душе, если пытаться представить себе грядущую судьбу: станет, как отец, а может быть, как дед Дмитрий Иванович Донской! Да и мало ли за ним славных пращуров – Александр Невский, Андрей Боголюбский!…

Хоть и зыбки были стремления, но дерзостны и высоки. Столь дерзостны и столь высоки, что страшно думать о них, не то что проговориться кому-нибудь, хоть бы и собственному духовнику.

Но утаивать не то же ли, что лгать? Грех большой, ибо отец лжи – сатана.

Почувствовав неладное с собой, Василий попросил: Антония принять у него исповедь. В великокняжеской крестовой церкви Антоний начал читать обычное: «Се, чадо, Христос невидимо стоит…» – а Василий все еще пребывал в сомнении: грешен-то, да, грешен, но в чем его главная вина перед Господом? Сделав глубокий поклон в сторону иконостаса, он подошел к аналою, склонил голову перед святым Крестом и Евангелием. Антоний накрыл ему голову епитрахилью. Они были вдвоем в маленькой семейной церкви, но все равно Василий говорил вполшепота:

– Исповедую Господу Богу моему пред тобою, отче, вся моя бесчисленная прегрешения, яко сотворих до настоящаго дне и часа, делом, словом, помышлением. Ежедневно и ежечасно согрешаю неблагодарностью к Богу за Его великий и безчисленныя мне благодеяния и все благое промышление о мне, грешном…

Антоний задавал привычные вопросы, Василий безбоязненно каялся в повседневных проступках – празднословии, соблазнах, многоспании – во всем, в чем согрешал делами, словами, чувствами душевными и телесными.

После покаяния духовник читает разрешительную молитву, но нынче он что-то медлил, будто ждал каких-то трудных признаний. Наконец задал еще один вопрос голосом тихим и ласковым:

– Сын мой, нет ли у тебя греха, в котором совестно признаться. Может, ты забыл о чем-то покаяться?

Впервые так откровенно вторгался в душу Антоний. Он перед исповедью почувствовал, что пришел покаяльник с чем-то мучающим его и в тайне хранимом. Готов был в какой-то миг признаться, да вдруг затворился.

– Нет, отец, не забыл… Только в сомнении я: грех лн тайным помыслам предаваться, хотя бы помыслы эти смелы и высоки?

– Коли считаешь ты сам, что смелы и высоки, значит, уже возгордился ты. А гордость – начало греха. С нее начинаются поступки, противные закону Божию, в ней находят свою опору. Самомнение есть великая мерзость перед Господом Богом. Гордость через Люцифера, низверженного за нее с Неба в преисподнюю, потом вкралась в первозданного Адама, который тоже возгордился и был за то изгнан из рая. Самомнение и самоугодие может навлечь толпы бесов не только на отдельную душу, но и на целые народы. Богоизбранный народ иудейский за гордынность свою, за презрение к другим лишен благодати богоизбранничества и распылен по свету.

Василий поднял наполненные жаркой влагой глаза:

– Но как исцелиться от этого? – спросил беспомощно.

– Невозможно исцелиться, если не оставишь всех помышлений о своей предпочтительности и избранности. Начало гордости – тщеславие, средина ее- уничижение ближнего и самодовольство в сердце, а кончается все отвержением помощи Господа, упованием на свои силы, бесовством. Не возвышайся, но помни: многие, будучи даже святыми, свержены с Неба, лишены того, чем уже владели.

На этом и закончили. Кающийся попросил прощения, духовник отпустил грехи чада своего властяю, данной от Бога, Но остался Василий без освобождения от груза томительного, без исцеления от болезни, с которыми покидаешь духовную лечебницу. Проводив Антония, он опустился на колени перед иконостасом. Горела лишь одна лампада, отбрасывая слабый свет на лики Спасителя, Божьей Матери, Николая Угодника. Долго, пока не зазвонили ко всенощной, молился Василий, упрашивал простить его за то, что поддался дьявольскому соблазну, забыл в опьянении удач и земных радостей, что без помощи свыше человек, что челнок в волнах своевольных, ибо сказано Христом: «Без Меня не можете делать ничего»,- и благодарил Спасателя за очищение души от ослепления, за испытания, которые наконец-то позади. И не мог знать Василий, что самые-то тяжкие бедствия Провидением еще только будут ниспосланы, что корить себя и вымаливать прощение будет он очень скоро с еще большим отчаянием, в истинном упадке духа.

Из серых туч веялся мелкий сухой снег, наверное, уж последний в эту зиму. Невесомый, словно пыль, он не успевал лечь на очищенные и обметенные ночью булыжники Соборной площади. Его взметывали копыта многих лошадей, верховых и упряжных, врывавшихся в Кремль через Боровицкие, Никольские, Фроловские ворота.

Приезжавшие сдавали лошадей для пригляда слугам, а сами торопливо поднимались по высокому Красному крыльцу великокняжеского дворца.

В харатийной палате, где хранились наиболее ценные харатии-межкняжеские договорные грамоты, посольские документы, важные письма иноземных государей и где собирались лепшие люди княжества по особо важным случаям, сидели пришедшие сюда сразу после заутрени великий князь Василий, Софья Витовтовна, владыка Иона и ростовский наместник Петр Константинович Добринский.

Добринский прискакал в Москву ночью, велел сенным боярам немедленно будить великого князя и Софью Витовтовну. Когда те вышли из опочивален, огорошил их известием: князь Юрий Дмитриевич идет на Москву войной, полки его уже под Переславлем-Залесским.

Безотлагательно, еще затемно разослали гонцов по – ближним городам и весям.

Созванные не заставили себя ждать. Князья, бояре, воеводы, наместники городов и волостей, входя во дворец, копились в думной палате. В напряженном молчании рассаживались на скамьях – переметных, что откидывались от стен, передаточных о четырех ножках – на большие сборы была рассчитана палата.

– Чтой-то Ивана Дмитриевича Всеволожского не видать? – спросил с ухмылкой Иван Ощера.

Никто не отозвался ему, только отец его Дмитрий Сорокоумов метнул строгий взгляд на балагура.

Все уже знали, что Всеволожский отъехал от великого князя. Побежал сначала в Углич к дяде Василиеву Константину Дмитриевичу, но тот не захотел портить отношения е племянником и не принял беглеца. И тверской великий князь Борис Александрович отказал, чтоб не думали, будто Тверь- проходной двор или, того хуже, пристанище для недругов Москвы. А вот в Звенигороде опальный боярин нашел самый радушный прием. Князь Юрий ни единым словом не попрекнул его, что в Орде для Василия старался.

Почти все знали и о том, что двоюродные братья великого князя Василнй Косой и Дмитрий Шемяка поклялись отомстить за обиду, нанесенную им на великокняжеской свадьбе. И намерения их отца Юрия Дмитриевича были ведомы всем, так что не трудно было понять, зачем спозаранку подняли всех на ноги. Однако до времени все помалкивали, ждали слова великого князя.

Стены этой палаты слышали в 1380 году голос Дмитрия Донского, который, узнав, что идет Мамай, осени требует, решительно заявил: «Будем биться с Ордой многоглавой!» И сын его Василий Дмитриевич в 1395 году при известии о нашествии на Русь грозного Тамерлана, собрал здесь военный совет, сам возглавил встречный поход в Степь. Как нынче будет? Оденет ли доспехи, возьмет ли в руки меч новый великий князь?…