78 - Макс Фрай

На мой стук в дверь по дурацкой табличке «Добро пожаловать» чета хвостатых отвечать, видимо, не собирается. Но они меня уже выманили из дому, и сдаваться теперь просто так я не собираюсь. Надо постучать к ним со стороны двора, в дверь на террасе. Если они находятся в гостиной, то оттуда они меня точно должны услышать… Где-то тут была тропинка, ведущая за дом, во двор. Птичья старушка засадила всё какими-то глупыми кустами, теперь тут ничего не найти. Не знаю даже, ругаться ли с ними, или проситься в гости, но, так или иначе, они мне должны… Чёрт побери! Понаставил тут кто-то дурацких деревьев! Больно… Прямо лбом, надо же. И запах гари откуда-то. Неужели они развели костёр во дворе? Нет, не может быть, я бы из спальни это увидел. И птицы смеются, как дуры. Ну откуда здесь, спрашивается, может быть столько птиц?

А, вот, кажется, я был прав: за углом виден свет, да и источник музыки, несомненно, находится там. Ну да, окна гостиной освещены. Вот и терраса… Чем они только ни занимались эти два дня, а вот занавески повесить им времени не хватило! Ясно, что они развлекались всю ночь, как могли: по всей комнате свечки и камин… а вот с камином что-то явно не так, по-моему, слишком уж много дыма. А вот и Джо с Лизой — как же это я сразу их не заметил? — улеглись прямо по середине комнаты. Лежат, сплетясь, прямо как змеи из моего сна. Какие у неё волосы! Так и блещут золотом,… да и вообще, оказывается, вся её кожа, кажется, покрыта золотыми крапинками. Всё в ней звериное, змеиное: и руки, обвивающие его тело, и мягкие складки живота, и изгиб тела, открывающий вид на лисий треугольник волос тут уже вовсе не рыжих, а чёрных, по-настоящему чёрных, вьющихся, как змеи на голове мифической медузы, которая — страшнее самых страшных чудищ дантевского ада — превращает наблюдателей в камень, слепой и безмолвный камень. Движутся ли эти двое, или это блики огня и дыма, отражаясь от них, погружаясь в них, создают впечатление медленного, плавного движения? Не знаю, не понимаю, не вижу… из-за этой ужасной электрической музыки у меня, кажется, опять начинает мутиться зрение. Вот он, источник этого адского шума: большой чёрный магнитофон на камине. Или это не магнитофон, а ворона? Больная ворона, которая дерёт глотку и вопит мне что-то?

Нет, эти двое на ковре не двигаются. Наоборот, они совершенно неподвижны, заткнув уши пальцами, я вижу это совершенно ясно. Да-да, с камином что-то не так: дым не уходит вверх, он расползается по комнате и опутывает спящих. Их, наверное, ещё можно спасти: разбить окно, выломать дверь, вытащить, откачать. Если бы только не эти жуткие птицы и их визг: о, какое это было бы удовольствие раздавить мою больную голову ладонями, нажать посильнее, сплющить, уничтожить! Надо бежать отсюда… домой, под одеяло, куда угодно, где нет этих людей, этого шума… Но я не могу бежать, я не могу ничего сделать: мои пальцы окаменели, я не могу пошевельнуться. Я не могу сойти с места… мой лоб, мои губы примёрзли к оконному стеклу. Мои губы, черные, длинные, как у вороны, — что это? Надо что-то крикнуть, сказать, позвать на помощь! Их, наверное, ещё можно спасти, если бы я только мог каркнуть — крикнуть! — что-нибудь. Что? Кому? Как? Лиса никогда не приходит одна. Лиса съела кусок сыру, он её убил. Лиса села на забор. Лиса краса. Siete ancor morto… Tosto che l’anima trade come fec’ϊo, il corpo sue l’ẻ tolto da un demonio…

XIV Умеренность / Искусство

С одной стороны, у Кроули это карта называется простым русским словом ART и является символом великого алхимического компота и прочего торжества синтеза во всем мире. С другой стороны, в традиционной колоде Умеренность — это ангел, переливающий жидкость из одного сосуда в другой. Считается, что он — проводник умерших, аккуратно переливающий отлетевшую душу в новый какой-то сосуд. И заодно наполняющий живые человеческие посудины небесным супом. Я, впрочем, совершенно точно знаю, что нередко бедняге приходится переливать из пустого в порожнее. Но не всегда, и то хлеб.

Умеренность — это еще и бег "по лезвию бритвы" — то есть именно бег. Не устойчивое равновесие, к которому призывает Восьмой Аркан, а балансирование канатоходца, на бегу.

Все это надо обязательно учитывать, если хочется понять что-нибудь про Четырнадцатый Аркан.

Что касается тех людей, чья личность описана арканом Умеренность. Хотят они того, или нет, но их жизнь — это служение. Кому, или чему — иной вопрос, но такие люди рождены не для того, чтобы жить в свое удовольствие. Во-первых, судьба не даст, во-вторых сами зачахнут в таких условиях. Надо службу служить хоть какую-нибудь, ничего не попишешь. Все попытки "пожить только для себя" обычно завершаются полным крахом.

Всех, кому XIV Аркан выпадает при гадании, это разумеется, тоже касается — по крайней мере, временно.

Любовь для личности, сформированной влиянием Четырнадцатого Аркана, дело если не последнее, то, по крайней мере, десятое. Как и многие другие важные вещи. Такой человек куда больше интересуется смертью.

Зато у него может развиться удивительное свойство: рядом с таким человеком не страшно умирать. Из таких людей получаются отличные священники и работники хосписов.

Вообще, своеобразные отношения со смертью дают XIV Аркану великую силу. Т. е., все житейские беды на фоне этого — ничто, пустяк. Единственное, чего такой человек действительно не может перенести — это непонимания. Это легко объяснить, если вспомнить рисунок карты: непонимание в данном случае означает, что один сосуд закупорен и влагу из второго некуда лить. Такая ситуация вполне может свести с ума.

Вик. Рудченко

Свежий ветер

Путевые заметки

1. Купе

Наверное, вечером прошел дождь — на стеклах поблескивали косые капли воды. За разговором я совершенно не замечал, что происходит за окном — где и с какой скоростью мы едем, как темнеют деревья и расплываются дома, как тонут в тумане озера. Позже, когда пустая болтовня мне осточертела, я подсел поближе к окну и, забросив наверх застиранную шторку, стал наблюдать.

Мой сосед по купе давно заснул, а я все сидел и смотрел на ночную пестроту мелькающих огоньков. У него, у соседа, была идиотская манера спать прямо в одежде и без одеяла. Сейчас, при неярком свете ночника было видно как поблескивает на животе металлическая пряжка. Сосед рассказывал, не умолкая, весь вечер, но я так и не выяснил, кто он и откуда. Помню только, что он постоянно подсовывал мне половинку жареной курицы, чем довел меня до белого каленья. Когда же он наконец угомонился, я вздохнул с искренним облегчением.