Маркиз де Боливар - Лео Перуц

- Прочь отсюда! Всё! Теперь - всё! Это порох... в рефектории...

Придя в себя, я обнаружил, что нахожусь под аркой ворот дома напротив монастыря. Я так и не смог вспомнить, каким образом я очутился там. Какое-то время после этого слышался только свист, шорох и шипение пламени и стук падающих балок, камней - всего, что не было сразу низвергнуто взрывом и разваливалось в пожаре... Стена монастыря была разворочена, и внутри я видел море огня.

Ко мне подбежал, шатаясь, капрал Тиле. Чуть дыша, он повалился на землю у моих ног. Я разглядел и других: они все прижимались к стене дома, где недавно жил полковник, руками отмахивались от дыма, летящих искр и пепла. Посреди улицы лежал солдат, придавленный горящей балкой и, видимо, уже мертвый.

- Йохберг! - услышал я голос Брокендорфа, не видя его. - Йохберг! Где вы? Живой?

- Здесь я, здесь! - отозвался я. - А вы? А Салиньяк? Вы его не видите?

- Мертв! - ответил капитан. - Он был там... Ад никого не отдает обратно...

Я все-таки несколько раз отчаянно позвал: "Салиньяк! Салиньяк!" Несколько секунд мы, уже сойдясь вместе, напряженно прислушивались, вовсе не надеясь на ответ.

И вдруг...

- Кто зовет? Здесь я! - прозвучал голос, и ротмистр вышел из огня через пролом стены. Одежда на нем дымилась и тлела, повязка на лбу обгорела, клинок сабли, которую он держал в руке, до половины стал вишнево-красным. Но он был жив, стоял перед нами, и я не верил своим глазам... Его выплюнули взрыв и огонь, смерть и ад...

- Салиньяк?! Вы - живой!? - выдохнул возле меня Брокендорф. В его голосе было сомнение и ужас. - Да как вы спаслись?

Ротмистр вскинул голову и засмеялся - этот жуткий смех и теперь скрежещет у меня в ушах.

- Где другие? - спросил Брокендорф.

- Там... Если он был наверху - этот маркиз, так он не даст третьего сигнала!

И тут огромная балка оторвалась от крыши, переломилась еще в воздухе и с треском грохнулась у самых ног Салиньяка.

- Сюда, Салиньяк! - услышал я голос Брокендорфа, а потом уже шум заглушил его слова.

Но Салиньяк даже не шевельнулся. Стена монастыря наклонилась и завалилась с грохотом, рассыпаясь на куски. Пламя билось совсем близко, палящий зной разливался кругом. А Салиньяк медленно шагал вниз по улице среди этого ада, словно у него было достаточно времени посреди смерти и разрушения.

Глава XIII. МОЛИТВА

Лейтенант Ловассер из гессенского батальона, который около двух часов ночи подошел со своим патрулем, чтобы сменить нас у монастыря, первый сообщил мне, что повстанцы в ходе обстрела, пользуясь общим смятением и паникой из-за пожара, внезапной атакой выбили наши заслоны из окопов у недостроенных укреплений и захватили Сан-Роке, Эстрелью и Mon Coeur. Гессенцы, усиленные ротами Донона и Гюнтера, заняли последнюю линию окопов, а эта линия, рассеченная рекой Алокар, отстояла от городских стен всего на бросок камнем или ручной гранатой.

С этого времени канонада стала стихать. Но еще нет-нет да гремели там и сям выстрелы, пугая горожан, отважившихся выбраться на улицы, и загоняя их обратно в подвалы. Лишь в поздние утренние часы стрельба совсем прекратилась - видимо потому, что повстанцы достигли своей цели и, не имея последнего сигнала от маркиза де Болибара, не хотели зря расходовать боеприпасы.

Сразу, как наступило затишье, на город обрушилась лютая непогода, сначала снегопад, а с полудня - ледяной ливень. Узкие улицы в считанные минуты были залиты водой, земля размокла, я по лодыжки увязал в грязи и трясся от холода и сырости. Забравшись наконец в свою квартиру, я свалился одетый на кровать и проспал три часа тревожным сном. Проснулся около пяти вечера: меня разбудил ординарец с приказом полковника, и я должен был немедля явиться в канцелярию Эглофштейна.

Когда я вышел из дома, город погрузился в густую темноту. Воздух был сырой, промозглый, небо, должно быть, покрыли низкие облака. Меня донимали тревога и глухой страх. Ибо что я мог еще предполагать, как не то, что все дело раскрыто и полковник вызывает меня как свидетеля органных упражнений Донона и Брокендорфа?

Я шел медленно и нерешительно, даже сделал петлю по улочкам, мечтая встретить Донона или Брокендорфа до разговора с полковником. Но ни одного из них я не нашел на квартире: двери были заперты, в окнах - темно. Да и на улицах я не видел никого из наших; одни испанцы мелькали иногда во тьме мужчины и женщины шли с фонарями со всех сторон у церкви Мадонны дель Пилар, чтобы после ужасов прошлой ночи найти утешение и поддержку в молитвах.

Когда я с бьющимся сердцем вошел в канцелярию, там уже толпились офицеры обоих полков, гессенского и нассауского, - все, кто не исполнял определенной задачи и не находился на передовых позициях. Среди них я увидел де Салиньяка - в той презрительно-досадливой позе, какую привычно принимали поседевшие на службе офицеры старой гвардии императора, когда им предстояло участвовать в бою или ином опасном деле. Когда я вошел, он бросил на меня колючий, враждебный взгляд, и мне почудилось, будто он хотел сказать, что помнит, как мы столкнулись с ним ночью. Но я почел за благо промолчать об этом.

А в соседней комнате на походной койке лежал Гюнтер, раненный в плечо, слабо стонал и метался в жару. Наш госпиталь был переполнен ранеными и больными, и лейтенанта доставили сюда. Фельдшер из гессенского полка стоял подле койки и разрывал на полосы полотняную рубашку, готовясь сменить повязку на ране.

Следом за мной вошел гессенский капитан граф Шенк цу Кастель-Боркенштейн, держа одной рукой поводок своей неразлучной спутницы борзой собаки, а другою опираясь на палку: его тоже ранили при отступлении из люнета "Mon Coeur". Прихрамывая и ругаясь, он первым делом обратился к Эглофштейну: зачем его сюда вызвали, ведь он приехал прямо с форпостов, и, верно, его присутствие там будет полезнее, чем торчать здесь. Но Эглофштейн только пожал плечами и указал на сидящего за столом полковника. И Брокендорф начал громко ворчать: его люди остались без квартир, всю ночь протоптались по колено в снегу и грязи, у всех плащи насквозь промокли...

Полковник взглянул на него, развернул на коленях карту города и окрестностей и потребовал тишины.

Когда он начал говорить, я услышал вокруг себя перешептывания, и на миг мне почудилось, будто все глаза обращены на меня, словно я - на скамье грешников, а все остальные собрались судить меня. И Донон угнетенно уставился в пол, и даже Эглофштейн угрюмо озирался и бросал косые взгляды на койку раненого Гюнтера. Один Брокендорф выглядел и теперь упрямым, нетерпеливым и раздосадованным, словно он уже потерял из-за этого вызова много времени впустую.

Но уже после первых фраз командира я понял, каким нелепым был мой страх. Сразу же стало ясно, что полковник и не подозревает об истине и по-прежнему считает виновником беды мертвого маркиза де Болибара.

Мерзкая дрожь отпустила меня, напряжение, которое держало меня в струне, стало медленно уходить, и я лишь теперь почувствовал, до чего утомился. И присел на кладку дров, приготовленных за печью.

Я слышал, как полковник говорил о ночном сражении и хвалил стойкость гессенцев и хладнокровие их офицеров. О нашем полку он не сказал ни слова, а гессенские офицеры поглядывали на нас насмешливо, и раздосадованный Донон громко зашептал Эглофштейну:

- А если бы все держались, как наш Гюнтер, так и укреплений мы не потеряли бы...

Лейтенант фон Дубич из полка "Наследный принц", толстый человек с красной физиономией поварихи, которая целыми днями не отходит от плиты, уловил эти слова и бросил Донону:

- Что это значит? Не хотите ли сказать, будто кто-то из нас не выполнил свой долг?!

- Как и сказал сейчас господин полковник! - включился капитан Кастель-Боркенштейн. - Вы все слышали? Мои гренадеры отошли последними!

Донон не ответил, но опять прошептал на ухо Эглофштейну - так, чтобы другие не могли не услышать:

- Я как раз подошел, чтобы застать и увидеть этот отход. Они бежали и прыгали, как портняжка на Пасху...

Теперь уже никто не слушал полковника - в ответ на это замечание посыпалась брань, острые словечки летали в воздухе. Лейтенант фон Дубич, побагровев, кричал на Донона, офицеры топали ногами, шпоры звенели, а собака Кастель-Боркенштейна взлаивала, пока полковник наконец не грохнул обоими кулаками по столу, требуя порядка.

Шумевшие притихли и только мерили друг друга гневными взглядами. Один Брокендорф не унимался. Он использовал общую перебранку, чтобы дать выход своей обиде: казармы его роты сгорели, а новых она до сих пор не получила.

- Сколько же еще, - кричал он, - мои люди должны толочься под дождем на улице? Это же позор! Или ждать, пока они захлебнутся в грязи?

- Вашим людям я еще час назад отвел помещения! - указал ему полковник.

- Помещения? И это вы называете квартирами?! Овечье стойло и сарай, где и четверть моих людей не поместится, и еще крысы прыгают у них по головам!