Футбол 1860 года - Кэндзабуро Оэ

Как только мы запираемся с матерью в амбаре, по мощенной камнем дорожке поднимается к нам отряд местных жителей, вооруженных бамбуковыми пиками. Их ведет Такаси, возраст которого невозможно определить. Он единственный здесь, в деревне, кто по-настоящему видел Америку и американцев, и потому в глазах местных жителей, встретивших с бамбуковыми пиками в руках высадившуюся в прибрежном городе и пришедшую сюда американскую армию, больше кого-либо достоин быть предводителем. И вот вооруженный пиками отряд начинает приближаться к амбару, где укрылись мы с матерью.

«Если они и сожгут главный дом, амбар устоит, он не сгорел и в тысяча восемьсот шестидесятом году! — говорит мать. На ее выпачканном кровью, широкоскулом, с выпуклым лбом лице застыла враждебность. — Твой прадед стрелял из бойниц этого дома и обратил в бегство бандитов!»

Потом мать начинает меня торопить, но я и понятия не имею, как обращаться со старинным ружьем, которое держу в руках. В мгновение ока сгорел главный дом, огонь охватывает и флигель, и в свете пламени видно, как растолстевшая, совершенно обессилевшая, но все же пытающаяся спастись Дзин, истекая потом, бежит вперевалку, как жук. Такаси, предводительствующий нападающими, точно слившись с братом прадеда, гневно обличает меня и мать, спрятавшихся в амбаре, обличает духов наших предков. Его окружают плотным кольцом члены молодежной группы, которых он обучил на футбольных тренировках. Молодежь одета в старомодные пижамы — в поперечную полоску, черные волосы собраны на макушке в большие пучки. Бандиты вопят: «Ты точно крыса!»

Во сне мое сознание, будто стремясь охватить всю картину, витает высоко над долиной, оно туго наматывает нервы на крохотную катушку, какая бывает в телефонной трубке. Но, сидя в амбаре со старинным ружьем на коленях, я пришиблен доносящейся снаружи руганью. Застонав, я просыпаюсь. Испытанное во сне волнение не исчезает и наяву, напротив, оттого, что сон уже улетучился, меня еще сильнее охватывают тревога и уныние. Непреодолимо захотелось снова укрыться где-то, и я с признательностью вспоминаю четырехугольную выгребную яму, прикрытую бетонной крышкой. Рядом со мной спит жена, разогретая алкоголем и сном, теплая, как ребенок, а я проснулся, и мне холодно.

Если подняться на одну из возвышенностей, окружающих долину, оттого, что река скрывается в лесу, подступающем к ней с двух сторон, она кажется замкнутой. Дно реки каменистое, берега покрыты густыми зарослями бамбука, а дорога отдаляется от берега и резко идет вверх. Людей, селящихся вдоль этой горной дороги, жители долины называют окрестными. Веретенообразная долина вдается в лес, и заросли бамбука под прямым углом перерезают этот клин, образуя широкий пояс, отделяющий жителей низины от окрестных. Однажды жители нашей деревни вооружились пиками из бамбука, собрались во дворе школы, и чиновник из префектуры, приехавший проверить, как идет обучение владению пиками, заявил: «Мы решили провести учения потому, что жители деревни Окубо привыкли обращаться с пиками!», чем привел в негодование старосту деревни и всю деревенскую знать. В результате староста отправился в город, заявил протест и мелкий чиновник был уволен. Неожиданное возмущение тихих деревенских жителей, выступивших против властей префектуры, удивительно обернувшееся их победой, для нас, детей, было непостижимой загадкой. И каждый раз, когда вместе со взрослыми я по утрам углублялся в бамбуковую чащу, сопровождая мать, которая, как и в моем сне, боялась топора и вообще острых предметов, раздававшееся вокруг потрескивание бамбука воскрешало в моей памяти негодование, охватившее деревню. Я, тогда еще ребенок, ощущал неизъяснимую робость. После войны на лекциях по истории я впервые услышал о восстании крестьян в 1860 году, и лектор подчеркивал, что оружием крестьянам служили пики из палок, нарубленных в бамбуковых зарослях. Тогда только я осмыслил причину возмущения старосты. Ведь в годы войны о восстании деревня вспоминала как о позоре, а бамбуковые заросли были самым явным свидетельством восстания 1860 года. Туда снова загоняли крестьян, и они должны были рубить все тот же бамбук и так же затачивать его. Поэтому и не могли они безразлично отнестись к словам чиновника, разбередившим воспоминания о позоре. Староста, деревенская знать и их прихлебатели, стыдившиеся своих предков, рубивших бамбук, чтобы выступить против властей, страстно желали смыть позор 1860 года с себя и с тех, кто сегодня затачивал пики, чтобы служить государству.

И слова матери в моем сне — это то, что я давным-давно слышал на самом деле и что всплыло вновь более чем через двадцать лет. После смерти отца, когда старший брат, окончив университет, был призван в армию, а брат S добровольно пошел в военную школу морских летчиков, мать, которая от постигшего ее горя начала страдать манией преследования, часто повторяла, что жители деревни обязательно нападут на нас, разрушат и сожгут наш дом. Она уговаривала нас, как только заметим нападающих, сразу же бежать в амбар и там запереться и настаивала, чтобы уже сейчас мы готовились к этому, а когда я противился, она, чтобы вселить в малолетнего сына часть своих страхов, начинала рассказывать о жестоких насилиях, которые совершались над нашей семьей в 1860 году.

Мать все время твердила, что восстание 1860 года произошло из-за жадности крестьян, из-за чрезмерного желания поживиться за чужой счет. Все началось с того, что крестьяне обратились с просьбой о денежном займе к князю, владения которого находились в пойменных землях, там, где протекавшая по долине река впадала во Внутреннее Японское море, и давали 70 тысяч коку[8] риса, но получили отказ. Тогда требуемую сумму одолжил им владелец крупного поместья Нэдокоро, но крестьяне, заявив, что проценты, и в деньгах и в рисе, под которые они получили ссуду, слишком высоки, нарубили в бамбуковых зарослях пики и, напав на поместье Нэдокоро, разрушили и сожгли главный дом. Потом они разгромили винный склад, принадлежавший Дзёдзо, перепились, начали нападать на дома зажиточных людей и, обрастая все новыми мятежниками, докатились до замка князя на побережье. Такова была версия матери. По ее мнению, если бы прадед, в одиночестве запершись в амбаре, не оказал им решительного сопротивления, стреляя из ружья, привезенного из Коти, мятежники захватили бы и амбар тоже. А брат прадеда — как главарь молодежи, подстрекаемой хитрыми и коварными крестьянами, он узурпировал титул «предводителя» и не только отправился на переговоры о «денежном займе», но и стал вожаком мятежников, когда переговоры провалились, — с точки зрения семьи Нэдокоро, к которой он принадлежал, был опасным безумцем, разрушившим и спалившим свой собственный дом, и мой отец, потерявший состояние и жизнь, занимаясь какими-то таинственными делами в Китае, безусловно, унаследовал эту кровь безумца.

«Не могу ничего сказать о твоем старшем брате, — говорила мать, — он окончил юридический факультет и уже поступил на службу — сам, по своей воле он бы в армию ни за что не пошел, а вот у брата S, добровольно поступившего в военную школу, в жилах уж точно текла передавшаяся ему через отца кровь брата прадеда, он совсем не мой сын.

Но твой прадед все-таки был выдающимся человеком! Бандиты имели только пики, а прадед запасся ружьем! Кто же из вас вырастет похожим на прадеда — ты, Мицусабуро, или Такаси?»

Если я не отвечал на этот вопрос, задававшийся в воспитательных целях, мать упорно не отставала от меня, если же, чтобы отделаться, отвечал, что на деда буду похож я, мать, наградив меня недоверчивой улыбкой, замолкала.

Переписывавшийся со мной старый школьный учитель — историк родного края — не отрицал, но и не особенно поддерживал версию матери о причине восстания. Он стоял на научных позициях и серьезно рассматривал тот факт, что в шестидесятые годы не только в нашей деревне, но и во всем районе Эхимэ вспыхивали восстания и вектор этих разрозненных сил указывал на революцию. Специфику обстановки в нашем княжестве он видел лишь в том, что примерно за десять лет до событий 1860 года глава княжества, временно назначенный управляющим храмами, произвел серьезные реформы. Горожан он обложил денежным налогом, назвав его народной данью, а крестьян обязал выплачивать, кроме того, предварительный налог рисом, названный позже «дополнительным предварительным налогом». В конце письма учитель приводил отрывок из одного документа: «Когда они в темноте и нищете — они тянутся к свету, когда они в свете и достатке, темнота исчезает. В жизни все взаимосвязано — то, что уходит, возвращается. Человек — господин всего, но достижимо ли благосостояние народа при плохом правлении?!» Это революционное просветительство обладает силой, способной поднять дух не столько у меня, сколько у Такаси. Как говорит жена, если этот историк-пенсионер не умер от рака или инфаркта, Такаси стоило бы встретиться с ним. Ни во сне, ни наяву я был не способен примкнуть к толпам бунтовщиков и еще менее способен к тому, чтобы, укрывшись в амбаре, стрелять в них из ружья. Человек с моим психическим складом далек от всего связанного с восстанием. А Такаси стремится к тому, что свойственно человеку противоположного характера, во всяком случае в моих снах он достигал своей цели…