Ноль три - Дмитрий Притула

И вот сегодня он устроил скандал, запустил в невесту вазой (а ваза дорогая, от мамы осталась), поставил очередной синяк, сдернул со стола скатерть, но поняв, что перегнул палку, стал перерезать себе вены на предплечье.

Но делал это, изнемогая от жалости к себе — вена цела, хотя кровь немного просочилась. Женщина вызвала разом и милицию, и «скорую помощь».

Я смазал ранку иодом да и забинтовал. А женщина рыдала в углу — молодая симпатичная женщина.

— Тише, Танечка, не плачь… — начал паренек.

— Вас в самом деле Таней зовут? — зачем-то поинтересовался я.

Женщина кивнула.

— Сдашь бутылки, — продолжал паренек, — купишь мяч.

Это четверостишие я знал от Павлика. Две первые строки: «Наша Таня громко плачет — пропила последний мячик» — несомненный пример сближения двух культур, городской и деревенской.

— Я здесь больше не нужен, — сказал я. — Откуда можно позвонить?

— А подвезите нас до пикета, оттуда и позвоните, — сказал дружинник.

Но тут паренек кочевряжиться, вопить — а не пойду в пикет, однако его дружинники под ручки и втолкнули в машину, а он все вопит и вопит.

Господи, думал я, ну до чего же мы, «Скорая помощь», не любим пьяных. Скорее это даже ненависть. Даже не потому, что дают нам лишнюю работу. Хотя и это тоже. Но они дают такую работу, что ты всегда можешь промахнуться. Вот он спит с надсадным хрипом, а ты ломай голову, он пьян или без сознания. Или же он возбужден, и ты никак не сообразишь, это от алкоголя или от травмы.

А этот пьяный кураж, ты его обрабатываешь, а он, как было уже сказано, норовит вытереть о твой халат свои в крови и грязи руки или же, отбиваясь от тебя, норовит в тебя же и плюнуть.

Года два назад мужчина не давал осмотреть себя, а у меня не было времени на долгие разговоры — субботний вечер, работа ждет — и я прикрикнул на него. Так жена говорит с укором, мол, вы уж с ним поласковее, он же доцент. Тут я нашелся, ответил, что это завтра он будет доцентом, сегодня же он ползает на четвереньках.

И когда у пьяного начинается особенный кураж, тебя прямо колотит от ненависти. Но, разумеется, приходится сдерживаться — человек же, а как иначе, к тому же у него травма или сердце схватило.

Но надолго моего разгона не хватило — до пикета было метров триста.

Приехал на станцию, а все, как и положено в воскресный вечер, в разгоне. Только поужинал, Зина приготовила мне новый вызов.

— Поезжайте, Всеволод Сергеевич, бригада на вызове, педиатр в другом конце, — она, конечно, понимала, что это значит — сделать большой круг, потому голос ее был просительным.

— А что там?

— Годовалый ребенок задыхается.

— Ложный круп? — спросил я, и сердце оборвалось от предчувствия беды.

— Да. Он с трахеостомой.

— А где ставили трубку?

— В областной больнице.

— Туда везти?

— Да.

— А возьмут?

— А куда денутся?

— Тоже верно.

Я вскочил в машину.

— Ну, Гена, на вас смотрит вся Европа. От вашей скорости зависит жизнь ребенка.

Я редко прибегаю к столь высоким словам, и Гена это понимал.

Мы помчались.

Уже в прихожей понял, что дела плохи — слышно было, как надсадно, с хрипом дышит ребенок. На ходу отец ребенка рассказал, что два месяца назад у мальчика развился ложный круп, спасли чудом, но в больнице пришлось в трахею вставлять трубку, другого выхода не было — ребенок погибал. Витя, год и пять месяцев.

Он и сейчас дышал с трудом и вяло всплакивал. А лицо голубоватое, почти прозрачное — дыхательная недостаточность. На полу стоял электроотсос, чтоб в трубке не скапливалась мокрота.

— Из-за чего тогда круп развился? — спросил я.

— Не то пневмония, не то аллергическое, — ответил мне отец мальчика, лет двадцати трех парень, с мягким светлым лицом и тихим ненадрывным голосом. Он был встревожен, но вполне владел собой.

Я послушал мальчика.

— Отека легких нет? Пневмонии нет?

— Отека нет. И пневмонии тоже. А вы медик?

— Нет, я механизатор. Просто с Витей лежал в больнице. Вот обучили всему, — показал он на электроотсос.

— А мать что же?

— Так у нас еще и девочка.

Только тут я заметил, что у стенки детская кроватка, а у кроватки стоит молодая красивая женщина. Но она в разговоры не вступала — и в больнице с сыном лежал отец, и все дальнейшие хлопоты на нем.

Они были повязаны, отец и сын, такой незримой нитью, что стоило отцу отойти от сына, как мальчик начал плакать. Только отец подошел, мальчик успокоился.

А парень был ловок, сноровисто подключил отсос и поднес к трубке, вставленной в трахею, и сказал:

— Нет ничего, — и успокаивая, губами коснулся лба ребенка.

Мать не вмешивалась, она следила, спит ли четырехмесячная дочь — слишком яркий свет в квартире.

— Поехали, — сказал я. — Кто со мной?

— Я, — ответил отец ребенка, даже удивляясь, что я могу сомневаться.

Он быстро и сноровисто одел мальчика и еще раз поднес отсос, а мать молча смотрела. Так что у меня даже подозрение возникло, что она смирилась, что однажды круп удавит сына, и все душевные силы направила на младшую дочь. А отец, о нет, он не смирится. Как, надо сказать, и я. Я не мог бы вслух сказать, что ребенок не жилец, а если и жилец, то судьба его горчайшая. И мне очень нравился отец мальчишки, заботлив и сдержан; и можно было только догадываться, чего стоит ему эта сдержанность, и какие страхи, какие взрывы любви к сыну происходят сейчас в его душе. Но они повязаны нитью, и чтоб не испугать сына, он вынужден сдерживаться.

Как нежно коснулся он губами лба сына, и как осторожно взял его на руки, и как бережно нес по лестнице.

— Гена, с богом!

И мы помчались.

В пепельно-сероватой ночи голубым огнем вспыхивала наша мигалка.

Мальчик дышал сипло, но не задыхался — свист трубки был чист. Отец положил его на носилки, и вовсе неестественно согнувшись, опустил голову рядом с головой сына. Они заснули.

Боже мой, как гнал Гена! К счастью, дорога была сухая и почти не было встречных машин. И я молча произносил похвальное слово нашим шоферам. Ну, положим, Гена — человек новый, но большинство из них работает много лет, то есть прижились, и это отличные и надежные люди. Разумеется, говорю только о тех, кто прижился. А случайные люди уходят сразу. Хлеб тяжелый, работают, как и мы, по десять суток, но почему-то держатся за этот хлеб, хотя есть хлеба и полегче.

Они могут поскрипывать на несправедливость диспетчера, когда та посылает их вне очереди, и на начальство, когда дают мало бензина, но в случае серьезном, как сейчас, они ловки и надежны.

А вот и Нева, пустой город, вот улица Комсомола, узкие проезды, ловкие маневры Гены — приехали.

Я тронул отца ребенка за плечо, молча показал ему будить мальчика и идти за мной следом, а сам выскочил из машины, нетерпеливо дал долгий звонок, и когда стукнул засов, не слушая расспросов всклокоченной санитарки, проник в приемное отделение.

— Свистать всех наверх! Педиатра! Реаниматолога! Лор! — отдавал я молоденьким сестрам приказания так, словно находился в своей больнице. — Ложный круп!

Видно, они поняли, что я имею право отдавать приказы, и одна из них бросилась к телефону, а другая усадила на кушетку отца с ребенком.

И лишь потом принялись спрашивать меня, почему к ним — они же не дежурят по «Скорой» — и почему не сговаривались заранее.

И тут пришла педиатр — молодая и симпатичная, несколько, правда, широкоскулая и с непроснувшимся лицом. Она, конечно, была испугана, что вот притащили ложный круп, и этот испуг вылился в довольно скрипучие слова:

— Вот только легла. Не дадут поспать! — и это совсем без юмора, но, напротив, с напором злости.

— Представьте себе, мое любимое занятие — возить по ночам детей с ложным крупом, — это я с улыбкой.

— Но ведь не договаривались! — все это зло.

Я привык к разного рода недовольству медиков, что их подняли от сна, от телика, от книги, и никогда не принимаю это недовольство на свой счет, но доктор была молода, и следовало ее осадить. Исключительно из педагогических соображений.

— Нас с вами в институте учили философии. Так вот, истина всегда конкретна. Это Гегель. Из конкретной деревни звонить конкретно вам, это все равно, что звонить на Луну. К тому же трахеостому ставили у вас.

Она мгновенно все поняла — и что я нахрапистый говорун, и что взять ребенка она обязана, и что я все равно не уйду.

А я не ушел бы ни за что — искать дежурную по крупу больницу, когда действие лекарств в любой момент может кончиться — нет, я бы не ушел.

И она это поняла, и так же спиной обозначила презрение к этому пожилому нахалу — ему бы только спихнуть, а им теперь крутись всю ночь — и она пустила в ход последний ход:

— У нас нет дежурного лор-врача!