Учебные годы старого барчука - Евгений Марков

Мурзакевич, большой и толстый на вид, и уже достаточно «великовозрастный», в сущности, был вял и нерешителен и не обладал особенной силой. Перспектива драки с Второвым его вовсе не манила, и неизбежная вражда третьеклассников ему, первокласснику, тоже не казалась очень соблазнительною. Как ни хлопотали охотники до острых ощущений и до интересных событий возбудить негодование коровообразного Луценкиного коня и устроить на всеобщую потеху пансиона какой-нибудь новый отчаянный поединок, благоразумный Мурзакевич не поддался напеванию коварных гимназических сирен и отказался обнажить меч в защиту своей поруганной чести.

Тогда хитроумные изобретатели общественных развлечений стали пытаться зажечь огонь с другого конца. У третьеклассника предполагалась амбиция не чета первокласснику, который по всем законам божеским и человеческим привык безропотно сносить обиды не только от всех выше его стоящих шести классов, ни от последнего надзирателишки, не смеющего носа сунуть в четвёртый или пятый классы. Мурзакевичу стали исподтишка рассказывать всякие скандальные штуки о таинственных похождениях Второва по чердакам, подвалам и тёмным лестницам, стали под клятвою сообщать его никому не ведомые ещё секреты.

Второв был малый уже лет восемнадцати, давно засидевшийся в классе, заслуженный «ветеран пансиона», как его иронически называл инспектор Василий Иванович. При его полном хладнокровии относительно науки вообще и всевозможных её разветвлений в частности, в его пансионской жизни оставался такой обширный досуг, который было очень трудно наполнить одним куреньем самокрученных папирос да жеванием резинных мячиков. Волею-неволею приходилось подыскивать и другие, более привлекательные, хотя и более рискованные утешения.

Несообразительный, как все великаны, Голиаф первого класса поддался на удочку, и с своей стороны стал усердно раззванивать по спальням, классам и коридорам так кстати обретённые тайны своего счастливого соперника. Где ни проходил Второв, всюду шептались о нём и произносили имена, приводившие его в немую ярость. Переносить такое неуловимое поношение от малюков делалось ему невмоготу, а между тем и придраться к ним открыто не было возможности.

— Мурзакевич, ты не видел Сергеева? — спросил как-то Есаульченко во время общего роздыха классов в большом коридоре. — Ухватил мои задачи и был таков! А мне ещё переписывать надо.

— Сергеев? Да разве ты не знаешь, где искать Сергеева? — с хохотом отвечал Мурзакевич, стараясь говорить так громко, чтобы все третьеклассники его слышали. — Наверное, где-нибудь около чердака бродит под ручку с Второвым, нежною парочкой!

Есаульченко и стоявшая кругом толпа громко рассмеялись.

— Не возмущай покоя двух любящих сердец, Есаульченко! — подхватил маленький Бельский, прославленный остряк и первый ученик второго класса, никогда не слезавший с золотой доски.

— Господа, а вы знаете, что Второв великий поэт? — продолжал между тем расходившийся Мурзакевич. — Наш новый Пушкин или Лермонтов. Он стихи такие отличные пишет…

— Оттого, должно быть, и учиться ему некогда. Всё с музой возится! — вставил мимоходом Бельский при всеобщем взрыве хохота.

— Ты не читал, Бельский, его оды «К нему»? — громче и всё смелее ораторствовал Мурзакевич.

Гимназисты обступали его всё теснее и многолюднее.

— Нет, нет! А у тебя есть? К кому же это «к нему»? Надо бы «к ней», если к музе, — заметил Бельский.

— Ну вот, поди ж ты с Второвым! Он всё по-своему. У него муза в сапогах, в куртке…

Все опять неистово расхохотались. Белокопытов и Ярунов давно подошли к толпе слушателей и ждали, что будет дальше. При последних словах оратора Ярунов не выдержал и вмешался, весь бледный от гнева.

— По какому праву вы тут распускаете чёрт знает что про нашего товарища? — спросил он, захлёбываясь от волнения. — Я вас прошу прекратить ваши ораторские упражнения, или избрать для вашего остроумничания кого-нибудь другого, помимо наших товарищей!

— Вот ещё окрысился! — со смехом сказал Мурзакевич. — Разве вы можете запретить разговаривать о чём мне угодно? Вы ещё, слава богу, не инспектор и не директор, а такой же ученик. Третьеклассник ещё не бог знает какой папа римский, что и упоминать его не смей без крестного знамени!

Общий сочувственный хохот прервал его речь.

— Убирайтесь, Ярунов, не мешайте! — закричали в толпе. — Какое вам дело? Не хотите слушать, так проходите мимо.

— Зачем же он позволяет себе оскорблять публично нашего товарища? Он клевещет на него! — горячился Ярунов. — Я не могу позволить безнаказанно оскорблять товарища.

— Разве он оскорбил чем-нибудь господина Второва, господин Ярунов? — с ядовитою скромностью вмешался маленький, необыкновенно чистоплотно одетый Бельский. — Напротив того, он восхваляет его таланты, как поэта. Он сравнил его с Пушкиным…

— Да, да, знаю я эти восхваленья. Мне нечего зубы заговаривать. Я требую, чтобы вы сейчас же перестали говорить о Второве, — упрямо и резко настаивал Ярунов.

— Скажите пожалуйста, какой ужас! А если я на ваше требование плевать хочу? — с презрительным спокойствием ответил Мурзакевич.

— Убирайтесь, убирайтесь, говорят вам! — ещё сердитее загалдела толпа, оттирая от Мурзакевича Ярунова и Белокопытова. — Уходите, пока целы. Не мешайте слушать.

— Прочти нам эти стихи, Мурзакевич, о которых ты говорил, — закричали другие. — Читай, не бойся! Мы этих третьеклассников заставим так лыжи навострить, что и дорогу сюда забудут. Убирайтесь вон, говорят вам… Чего шпионите?

Но Ярунов с Белокопытовым не уходили, хотя их и оттёрли назад.

— Оду «К нему»? — весело спросил Мурзакевич. — Извольте, прочту. Великие произведения поэтов нужно на память учить. Вот, слушайте!

Он развернул бумажку, вытащенную из кармана, и стал декламировать насмешливым, нелепо риторическим тоном:

О, как люблю я тебя, душка Сергеев,И какую чувствую ужасную любовь,И если тебя тронет кто-нибудь из злодеев,То рука моя прольёт его кровь!

— Ха-ха-ха! Браво, браво! Прелесть, что такое! Бис, бис! — раздались оглушительные крики. — Пушкин, выше Пушкина, выше Жуковского, лучше Лермонтова! — орали остряки. — Читай дальше, Мурзакевич, бис, браво!

Мурзакевич, сияя торжеством, снова развернул бумажку, и прищуриваясь к ней своими близорукими глазами, начал опять декламировать:

Твои алыя ланиты…

Но в эту минуту Ярунов, бледный как платок, вдруг неистово прорвался сквозь зевавшую на оратора толпу, и прежде чем самодовольный чтец успел разобрать конец первой строки, бумажка с роковыми стихами была уже в крепко стиснутом кулаке Ярунова. Этот неожиданный натиск ошеломил толпу, и никто не рискнул остановить быстро и молча уходившего Ярунова, которого все знали за одного из первых силачей третьего класса.

В этот же вечер на задних скамьях третьего класса держали долгий и мрачный совет. Второв был в глубоком горе от публичного оскорбления, тем более, что приятель его Сергеев отчаянно плакал целый вечер и даже не хотел идти в столовую на вечерний чай. Решено было прибегнуть к суровому древнему обычаю пансиона, применявшемуся только в самых трагических случаях. Второв должен был вызвать своего оскорбителя на дуэль на перочинных ножах, чтобы буквально омыть кровью нанесённую кровавую обиду.

Решение это должно было скрывать от всех, и никто, кроме двух выбранных Второвым секундантов, не должен был присутствовать при поединке. Все остальные третьеклассники дали клятву не заикаться о дуэли, и когда она будет происходить, то всеми средствами отвлекать от места боя других пансионеров и надзирателей.

Самоё место боя, ввиду особенной серьёзности дела, было назначено не просто за баней, а на недоступной взорам площадке среди двух ярусов дров. Секундантами были выбраны Бардин и Ярунов. Как ни струсил Мурзакевич, выслушавший роковой вызов, а пришлось волей-неволей принять.

Страшный бой должен был состояться через два дня рано утром, сейчас же после утреннего чаю, пока не пришли во двор приходящие гимназисты. Секунданты взялись приготовить оружие и разыскали у кого-то самые большие по размеру перочинные ножи. Целый вечер они ухаживали за ними, тщательно оттачивая их и плотно обматывая корень лезвия тонким ремешком, чтобы лезвия не согнулись при ударе и не порезали державшую их руку. Конечно, все уроки были отложены в сторону, и в классе только и шепталось, только и думалось, что о предстоящем поединке.

Меня, как нарочно, завтра непременно должен был спросить учитель математики; я ему скверно ответил в прошлый раз, и он согласился отложить мне тот же урок на завтра только с условием, что я повторю всё прежде пройденного и представлю ему, наконец, тетрадь письменных задач, которой я никак не решался завести вопреки всем требованиям мягкосердечного педагога. Перспектива таких сложных и совершенно невыполнимых обязанностей, неразумно взятых мною на себя к завтрашнему дню, ради избежания субботней экзекуции на прошлой неделе, ставила меня в безвыходное положение, особенно при общем лихорадочном настроении класса, уже предвкушавшего смертный бой Ахилла с Гектором.