Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 2) - Уильям Теккерей

Глава XLVII,

содержащая несколько сцен из маленькой комедии

Автор сей хроники, даже если сам и не присутствовал при всех описанных в ней событиях, однако располагает нужными сведениями и может с не меньшей достоверностью, чем какой-нибудь историк прошлого, поведать, о чем говорили его герои и что с ними случилось. Откуда мне знать, какие мысли проносились в голове юной девы и что было на сердце у пылкого юноши? Подобно тому, как профессор Оуэн или профессор Агассиз берет в руки обломок кости и воссоздает по нему огромное допотопное чудовище, валявшееся в первобытной трясине, срывавшее листья и ломавшее ветви дерев, которые тысячи лет назад покрывали землю, а теперь, возможно, превратились в уголь, точно так же и романист составляет свой рассказ из разрозненных эпизодов; он по следу определяет ногу, по ноге — животное, которому она принадлежала, по животному растение, которым оно питалось, болото, в котором барахталось (ведь так же и физиолог на свой научный манер восстанавливает размеры, обличив и повадки изучаемых им существ); писатель следует по грязи за своей скользкой рептилией и показывает ее мерзкие и хищные повадки; накалывает на булавку какого-нибудь мотылька-щеголька и описывает его нарядный фрак и вышитый жилет или исследует своеобразное строение другого, более крупного животного, так сказать — мегатерия своей повести.

Теперь представьте себе, что два молодых существа гуляют по милому старинному саду Hotel de Fiorac, в аллее, обсаженной липами, коим еще разрешается расти в этом уголке прошлого. Посредине аллеи стоит фонтан, почерневший обомшелый тритон тщетно подносит раковину к своим вытянутым губам, опустив закрученный хвост в пересохший водоем: его должность в этом саду уже по меньшей мере полвека как стала синекурой; ведь он не заиграл даже тогда, когда Бурбоны, при которых он был воздвигнут, возвратились из изгнания. В конце липовой аллеи красуется унылый фавн с разбитым носом и мраморной свирелью, чтобы для бодрости наигрывать на ней песенки, только, по-моему, он так за всю жизнь и не сыграл ни одной. Другим своим концом аллея выходит к самому крыльцу дома; по обеим сторонам стеклянных дверей, из которых обитатели особняка выходят в сад, стоят два цезаря, и Каракалла с недовольством поглядывает поверх своего замшелого плеча на Нерву, чью подстриженную голову уже не одно десятилетие мочат дождевые струи, стекающие с крыши этого сумрачного здания. Множество других статуй украшает этот прекрасный сад. Здесь имеется Амур, готовый, по крайней мере, уже с полстолетия коснуться Психеи своим поцелуем: суровая зима сменяется огнедышащим летом, а сладостный миг все не настает; есть Венера, играющая со своим сыном под маленьким, отсыревшим, потрескавшимся от времени куполом античного храма. По аллее этого старого сада, где веселились их предки в фижмах и пудреных париках, теперь катает кресло графа де Флорака его слуга Сен-Жан, бегают, прыгают и играют в прятки детишки мадам де Превиль. Тут прогуливается, обдумывая свои проповеди, преподобный аббат де Флорак (когда бывает дома); по временам с печальным видом проходит графиня де Флорак взглянуть на свои розы. А сейчас по аллее из конца в конец бродят Клайв и Этель Ньюком; мимо то и дело пробегают дети, за которыми, конечно, следует их гувернантка, и сама графиня тоже только что скрылась в доме: ее вызвал граф, к которому прибыл домашний врач.

— Какое восхитительное место, — говорит Этель, — такое странное, такое уединенное. И как приятно слышать голоса детей, играющих за стеной, в саду монастыря. — Его новенькая часовня вставала перед ними из-за деревьев.

— У этого здания очень любопытная история, — говорит Клайв. — Им владел один из членов Директории, и, наверно, в аллеях этого сада танцевали некогда при фонарях мадам Талльен, мадам Рекамье и мадам Богарне. Затем в нем обитал некий наполеоновский маршал. Позднее дом был возвращен его законному владельцу маркизу де Брикабрак, но его наследники никак не могли поделить недвижимость и продали родовой замок монастырю.

Они стали говорить о монахинях, и тут Этель сказала:

— В Англии прежде тоже были монастыри. Я нередко думаю, как было бы хорошо удалиться в тихую обитель. — И она вздохнула, словно то была ее заветная мечта.

Клайв рассмеялся и сказал:

— Ну что ж, по окончании столичного сезона, устав от балов, совсем неплохо удалиться в монастырь. В Риме я был в Сан-Пьетро-ин-Монторио и еще в Сант-Онофрио — это живописная старинная обитель, где скончался Тассо; там многие ищут отдохновения. Дамы с той же целью поселяются в женских монастырях. — Тут он высказал предположение, что пожив в монастырской тиши, люди не становятся ни лучше, ни хуже своих братьев и сестер, обитающих в Англии и Франции.

Этель. Зачем смеяться над людской верой? И почему бы людям не стать лучше, поживши в монастыре? Неужто вы думаете, что свет так уж хорош, что никому не хочется хоть на время из него вырваться? (Тяжко вздыхает и окидывает взором прелестное новенькое платье со множеством оборок, которое как раз нынче прислала ей на дом великая искусница мадам де Рюш.)

Клайв. Я могу судить о жизни света только издалека. Я вроде той пери, которая заглядывает в райские врата и видит за ними ангелов. Я обитаю на Шарлотт-стрит, Фицрой-сквер, а эта улица находится за оградой рая. Райские врата, по-моему, расположены где-то на Дэвис-стрит, где Оксфорд-стрит выходит на Гровнер-сквер. Еще есть врата на Хэй-Хилл, на Брутон-стрит, на Бонд…

Этель. Не будьте ослом, Клайв!

Клайв. Да почему же? Или быть ослом хуже, нежели светской дамой, вернее — светским львом? Ведь будь я виконтом, графом, маркизом или герцогом, разве вы назвали бы меня ослом? Ни в коем случае! Вы бы назвали меня арабским скакуном.

Этель. Несправедливо, зло и просто недостойно отпускать такие глупые шутки и произносить передо мной пошлые сарказмы, которыми ваши друзья-литераторы, эти жалкие радикалы, наполняют свои книжки! Разве я когда-нибудь давала вам на то основание? Разве не охотней я встречалась с вами, чем с Людьми более знатными? Не предпочитала вашу беседу болтовне с молодыми франтами? Разве мы не одного рода, Клайв? Поверьте, что из всех вельмож, мне известных, самый настоящий джентльмен — ваш милый батюшка. И не надо так стискивать мою руку — маленькие проказники смотрят на нас… И вообще это не имеет отношения к нашему разговору. Viens, Leonore. Tu connais bien monsieur, n'est-ce-pas qui te fait de si jolis dessins? [32]

Леонора. Ah, oui! Vous m'en ferez toujours, n'est-ce-pas monsieur Clive? des chevaux, et puis des petites filles avec leurs gouvernantes, et puis des maisons… et puis… et puis des maisons encore… ou est bonne-maman? [33]

(Маленькая Леонора скрывается в аллее.)

Этель. Помните, в дни нашего детства вы рисовали для нас картинки? У меня и сейчас есть несколько в моем учебнике по географии, который мы без конца читали с мисс Куигли.

Клайв. Я все помню про наше детство, Этель.

Этель. Что именно, расскажите!

Клайв. Помню день, когда увидел вас впервые. Мы тогда читали в школе "Тысячу и одну ночь", и вот пришли вы в ярком шелковом платье, переливавшемся то желтым, то синим. Я тогда подумал, что вы похожи на сказочную принцессу, вышедшую из хрустального ящика, потому что…

Этель. Почему?

Клайв. Потому что я всегда считал эту принцессу самой прекрасной на свете — вот и все. Не надо приседать передо мной в великосветском реверансе. Вы сами отлично знаете, как вы хороши и как давно я восхищаюсь вами. Еще я помню, как мечтал стать рыцарем Прекрасной Этель, чтобы исполнять любое ее желание и тем снискать ее милость. Помню, как был до того наивен, что не видел различия в нашем положении.

Этель. Но Клайв!..

Клайв. Теперь все по-иному. Теперь я знаю, какая пропасть лежит между бедным художником и высокопоставленной светской барышней. Ах, почему у меня нет ни титула, ни богатства! Зачем я вообще повстречал вас, Этель?! Зачем снова увидел вас, когда осознал преграду, словно бы самой судьбой возведенную между нами!

Этель (с невинным видом). Но разве я когда-нибудь подчеркивала различие между нами? Разве я не радуюсь от души каждой нашей встрече? Не встречаюсь с вами порой, когда не должна бы… то есть не то чтобы не должна, а просто без ведома тех, кому обязана подчиняться. Что худого в том, что я вспоминаю прошлое? И почему я должна стыдиться родства с вами? Нет, не стыдиться, а забыть о нем. Оставьте, сэр, мы уже дважды обменивались рукопожатиями. Ксавье! Леонора!

Клайв. То вы со мной ласковы, то словно бы раскаиваетесь в этом. Иной раз кажется, вы радуетесь моему приходу, а назавтра — стыдитесь меня. Во вторник на прошлой неделе, когда вы пришли в Лувр с теми важными дамами и увидали, что я сижу там и рисую, вы, помнится, даже покраснели, а этот безмозглый молодой лорд прямо-таки испугался, когда вы со мной заговорили. Удел мой в жизни не блестящий, и все же я не поменялся бы с этим юношей при всех его шансах в данном случае.