Динарская бабочка - Эудженио Монтале

— Ничего подобного. Рассматриваются возможности увеличения их числа. Желательно, чтобы они составляли по меньшей мере один процент населения. Тогда даже редкие книги, книги трудные, книги, в которых нет эффектных сцен, диких полицейских историй, уголовщины, выходили бы полуторамиллионными тиражами. А девяносто девять процентов американцев продолжали бы читать привычные книги. Это был бы рай для всех.

— А если бы мы, — говорит он, водя бритвой по щекам, — были high-brows в жизни вместо того, чтобы быть ими в искусстве? Ты не читаешь ничего, кроме никудышных журналов, я же в последнее время читаю одни детективы. У нас нет вкуса, совершенно нет вкуса. Но в жизни… в жизни все по-другому. Ангелы в чемодане и почтовые голуби в небе. Вот что нам нужно.

— Нам? — недовольно спрашивает она. — Говори о себе. Тебе не хватало жизненной закалки, и я сделала все для того, чтобы закалить твой характер. Нас ждут ужасные времена. Ангел… мой флирт с Ангелом — мое личное дело. Мне следовало приучить тебя к будильнику «Роскофф», напоминающему камнедробилку. Учти, ты должен быть твердым, очень твердым, если хочешь, чтобы тебя принимали всерьез.

Из недр чемодана доносится едва уловимый звук, пылинки звука, потренькивание, которое через несколько секунд замирает. Он вскакивает с постели, и они начинают вырывать друг у друга клетчатый чехольчик. Вынимают из него будильник, встряхивают, долго смотрят на циферблат.

— Работает. — говорит мужчина, стесняясь своего взволнованного голоса. — Стрелка звонка съехала немного вперед — с девяти на девять пятнадцать. Начиная с сегодняшнего вечера, если ты не против, заводить его буду я. — Он возвращается к зеркалу, разглядывает свое лицо, проверяя, действительно ли это лицо представителя «одного процента». Потом, повернувшись к ней, лепечет: — А что, если наш уговор… вступит в силу завтра?

Она молча кивает и прячет Ангелочка в чехольчик.

РЕЛИКВИИ

— Я не нахожу фотографии Ортелло, — сказала больная, нервно роясь в коробке, где она держала вырезки, старые письма, перевязанные лентой, и несколько бумажных образков, которые не решалась порвать (мало ли что…). — Ты, разумеется, уже и не помнишь, кто это.

— Лошадь, красавец жеребец, победитель Гран-при на Лоншане[133]. Отлично помню. Интересно, жив ли он еще. Его фотография лежала там, я уверен. Одно время ты была помешана на нем, хотя никогда не видела его на скачках. Ты нашла для него место среди своих реликвий, а теперь получается, что он убежал. Это была газетная вырезка, ее могло унести ветром.

— Ах, — вздохнула она, поправляя волосы цвета сухих листьев. — Ты говоришь о моем реликварии так, будто речь идет о слабости человека, к которому ты не имеешь отношения. Этого следовало ожидать. Ясно, что ветру ничего не стоило унести не только фотографию Ортелло, но и чью-то еще.

— Окапи? — испуганно спросил лысый мужчина. Не может быть, поищи лучше.

— Именно окапи, полукозу, полусвинью, уморительное животное, память о котором ты хотел увековечить. Твой окапи улетучился вместе с моим Ортелло. То, что тебе интересно, ты отлично помнишь.

— Полусвинью? — возмутился он. — Ты бы еще сказала полуосла, полузебру, полугазель, полуангела. Да ведь это единственный в мире представитель вида, который считали вымершим. Я все собирался поехать в Англию посмотреть на него в лондонском зоопарке. Он трясется от страха при виде человека, слишком ранимый, чтобы жить среди таких зверей, как мы. Еще неизвестно, удастся ли англичанам сберечь его. О том, чтобы найти ему подругу, не может быть и речи. Это единственный экземпляр, понимаешь? Единственный.

— Ему повезло, — съязвила она.

Они надолго замолчали. Лежа в шезлонге, она изучала аллегорические сцены на потолке — сцены с участием животных и богов, но не ее животных и не близких ей божеств. Он смотрел в окно на верхушку кривого тополя, раскачиваемую ветром. Вдали виднелись уже покрытые снегом склоны Предальп. Пошел дождь, и по стеклам заскользили крупные капли. Комната погрузилась в сумрак, нимф и лебедей на потолке грозила поглотить тьма. Он и она заметили это, когда вошла горничная с чаем и щелкнула выключателем. Мягкий свет разлился по комнате, обставленной псевдостаринной мебелью. Шум дождя показался теперь не таким унылым.

— О, немного света, — сказал он, помогая ей закутаться в шаль. — В темноте трудно разговаривать. Но мы не всегда догадываемся включить свет, чтобы и думалось лучше. Ты сегодня сердитая.

— Вовсе нет. Просто я перебирала наши воспоминания — единственную ниточку, которая нас связывает. При этом оказалось, что часть содержимого коробки исчезла, уж не знаю, по моему недосмотру или по твоему. Но есть немало других воспоминаний, чье место — коробка нашей памяти, хотя у тебя, судя по твоей холодности и по тому, что ты все время молчишь, как сурок, их и там нет.

— Сурок? — обиженным голосом спросил он, проводя рукой по шишковатому черепу, сравнительно недавно отполированному бритвой. — Если говорить о сурках, твоя память могла бы выбрать другой пример. Кстати, не скажешь, где мы с тобой видели сурка?

— Около аббатства Сан-Галгано. У охотника. Это была самка. Охотник еще уговаривал нас купить ее детеныша — белого с рыжим сосунка, прелесть до чего хорошенького. «Да ты не волнуйся, — успокаивал он жену, — они заделают другого, им это недолго». Но мы не дали себя уговорить: сообразили, что держать сурка — дорогое удовольствие.

— Здравствуйте! Это был не сурок, а куница, к тому же дохлая. А сурков, трех сурков…

— …мы видели рядом с канатной дорогой на Горнеграт. Они плясали перед гротом в скале, весело жестикулируя, как будто махали лапками пассажирам фуникулера. Они чувствовали себя в безопасности. И было их вовсе не три, а больше: отец, мать и детеныши. С молоком или с лимоном?

— Без ничего, — сказала она, беря чашку. И, помолчав, небрежно спросила, когда горничная вышла из номера: — А лиса?

— Рыжая лиса? В Церматте? Сначала она спряталась в свой домик в клетке. Ей не понравилось, что на нее смотрят. Я сказала себе: посчитаю до двадцати, если она за это время выйдет, случится то, что должно случиться, а если не выйдет… к черту этого человека. И я стала считать, чем дальше, тем медленнее. На счет девятнадцать лиса выскочила из домика.

— И ты решилась стать моей женой, — сказал он, отставляя чашку: чай оказался слишком горячим. — Ясно, яснее быть не может. Столько лет прошло, а сюрпризы не кончаются.

— Успокойся. Я нарочно считала медленно. Может быть, после девятнадцати я бы сделала длинную, очень длинную паузу. Это я вытащила лису из домика… Силой внушения на расстоянии. Разумеется, без хитрости не обошлось. Я замедлила темп. Как часто делают музыканты.

— Откровенность на откровенность. Когда в Вицнау Мими должна была вернуться в банку, я сказал себе: если она окажется в правой банке, случится то, что должно случиться, а если в левой, тогда… надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю. Мими, белая с желтым свинка, помнишь?

— Конечно, помню. И Мими, появившись из рукава фокусника, выбрала правую банку, верно? Значит, у нашего союза прочный фундамент. Печенье?

— Нет, спасибо. Она выбрала левую. Но фокус повторялся три раза, и ты победила в двух случаях из трех. Этого было достаточно. Как видишь, обошлось без хитрости.

— Лиса и морская свинка из Индии — странные у нас были сводни. Должно быть, обе давно испустили дух, не подозревая, что они натворили. Наша жизнь — бестиарий, прямо-таки сераль. Думаешь, я их выбросила? Собак кошек птиц дроздов горлиц сверчков червяков…

— Червяков? — не без раздражения переспросил он.

— И червяков тоже. И еще невесть кого. Одни имена чего стоили! Бук Шарик Лампас Пиппо Бубу…

— Лапо Эсмеральда Амулет Простак Тартюф Марго…

Он готов был продолжить список, возможно, придумывая все новые имена, однако остановился, увидев, что она устала и у нее закрываются глаза. Он взял с тарелки хрустящую палочку, и, не донеся ее до рта, машинально протянул руку к картонной коробке, стал рыться в ней, перебирая вырезки, фотографии и старые письма. Из конверта, казавшегося пустым, вывалились две пожелтевшие бумажки, газетные фотографии: на одной — нервный горячий конь, на другой — чудо-животное с растерянными глазами, нечто среднее между бедлингтон-терьером и барсуком, между поросенком и косулей, между козой и осликом с острова Пантеллерия, недоразумение, что-то вроде ошибки природы, опечатки, ускользнувшей от внимания Главного Метранпажа, но праздник для глаз, несказанная надежда для души.

— Окапи! Ортелло! — воскликнул он, хлопая себя по лбу. — Они нашлись! И тот, и другой!

Она не слышала, она спала. Дождь за окнами кончался. Осторожно положив вырезки ей на грудь, он решил: «Пойду прогуляюсь. Свет выключать не стану, она проснется и сразу их увидит». И вышел на цыпочках.