Купавна - Николай Алексеевич Городиский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Постойте, Иван Абрамович! — задетый за самое больное, воскликнул я. — Я напишу Регинушке. Честное красноармейское, отвечу. И расскажу о вас. Вы только скажите, на каких крыльях так далеко, в тот край, занеслись ваши стихи?
— Обо мне что писать?.. Дайте мой адрес. Напишет — я с удовольствием превеликим отвечу ей… А вот о стихах моих?.. О, дружочек, сам не знаю. Подумать надо, а потом уж и ответить. Подумаем… Предположительно скажу: видать, то крылья особенных птиц — дружеских. Были они в тех краях… Милости прошу ко мне в гости, там и поговорим о тех крыльях. Поговорим у меня, в Суздале. Вас начальство отпустит? Чай, я не шпион какой, не покупаю военную тайну. — Иван Абрамович слегка прищурил глаза, вдруг улыбнулся одному Степану: — Относительно твоих слов о находке для шпиона. Что ж, правильно, бдительность нужна. Но в данном случае вы для меня — находка, как для человека, который продолжает, несмотря на преклонные годы, работать и учиться. В этом смысле я молод. Да-да, человека, независимо от прожитых лет, можно назвать еще молодым, если его работа устремлена в будущее, если он сам не устает учиться. Встретился я с вами — и сам молодым стал. А будем встречаться — кое-чему научусь у вас и, глядишь, стихи напишу. — Он протянул руку Степану: — Будем дружить… с обоюдной пользой.
Степан, точно от жажды, облизал пересохшие губы.
…Весь вечер, вплоть до отбоя, мы со Степаном провели в ленинской комнате полковой школы. Бездольный написал письмо в Харьков Дусе Гончаренко, которая тогда училась в медицинском институте. Он написал, как полюбился ему повстречавшийся у Золотых ворот в городе, где мы служим, русский рабочий поэт. И я сочинил письмо Регине. Я писал ей точно в лихорадке, от всего сердца. Но увы! Она не ответила… Что-то произошло с ней?.. Что бы ни было, но я не сказал: «Прощай, моя Купавна».
О встрече с Назаровым я сообщил и в письме домой — отцу и матери, в село мое на Днепре.
И потом много еще писал своим родителям. К сожалению, сейчас нет у меня этих писем. Исчезли они без следа из моего дома. Возможно, в тот миг, когда возле него взорвалась фашистская бомба и остановились часы на стене комнаты, в которой погибли мои отец и мать, А может, исчезли мои письма во время пожара, когда дедушка Лепетюхин в отместку за смерть моих родителей поджег наш дом, где вповалку спали перепившиеся гитлеровцы. Если так (тут уместно сказать — и слава богу!), то я не особо огорчаюсь: сгорели фашисты не только во пламени нашего горящего дома, но и поддали жарку те листочки моих писем о пламенных людях Владимирщины, в частности и об Иване Абрамовиче Назарове. Добрые следы остаются не только на бумаге, а прежде всего — в сердце человека. О, эти следы незабываемы, они глубоки в моей памяти!
…Однажды Степан сказал Назарову:
— Я говорил о вас с комиссаром нашей батареи. Скоро он пригласит вас выступить перед красноармейцами.
— О чем, как ты полагаешь, я должен повести беседу? — спросил Иван Абрамович.
Только что поэт прочитал нам свое стихотворение «Воля», написанное, как он объяснил, по рассказу его деда — бывшего крепостного крестьянина, и Степан, не раздумывая, ответил:
— Да хотя бы о той же проклятой рабской жизни, когда людей до смерти секли на конюшнях.
Вскоре такая встреча состоялась. Проходила она в канун октябрьского парада в Москве, на Красной площади, в котором должен был принимать участие и наш артиллерийский полк. Узнав о том, в заключение своей беседы поэт прочитал недавно написанное им стихотворение «У Мавзолея Ленина».
«Иван Абрамович, дорогой человек, спасибо за дружбу с нами!» — сказали ему красноармейцы.
Дружба! Она навсегда связала нас: меня, Николая Градова, и Степана Бездольного.
…Командование знало о нашей привязанности друг к другу, и, я думаю, по этой причине (а возможно, все произошло по чистой случайности или по инициативе того же Ивана Абрамовича Назарова) меня после окончания полковой школы определили на должность командира отделения разведки во взводе управления батареи, в которой служил Степан.
В батарее шла обычная четкая воинская жизнь. За минуту до шести часов — до подъема — дневальный подходил к зеркалу, поправлял на себе фуражку, разглаживал под ремнем гимнастерку. Он приобретал особо бравый вид: принимал стойку «смирно», набирал полные легкие воздуха, выпячивая грудь, — и ровно в шесть зычно кричал:
— Ба-а-атарея!.. По-о-одъем!
Точно крылья огромных птиц, взлетали над кроватями одеяла. Скоро подавалась очередная команда:
— Строиться на физзарядку!.. Уборщикам приступить к работе!
Бойцы быстро, при любой погоде в одних нательных рубахах, а чаще — голышом до пояса, выбегали из казармы. А здесь распахивались окна. Дневальные приносили тазики, веники, метлы, щетки, «маруськи-лентяйки». На одном дыхании выполнялись все следующие параграфы раз и навсегда установленного распорядка дня: умывание, медосмотр, проверка внешнего вида и личного оружия бойца. Затем — с песней, строем — на завтрак в красноармейскую столовую. После строевая подготовка на плацу, занятия в учебных классах, выход на местность.
В первый день, когда я принял отделение, красноармейцы загадочно переглядывались. Мне казалось, что они посмеиваются надо мной. Неловко было и перед Степаном: я стал выше его по должности и воинскому званию. Между старшими и подчиненными — особые отношения, пришлось призадуматься. Я получил право распоряжаться его временем, осуществлять над ним власть командира. Назови Степан меня Колькой в присутствии подчиненных, как они воспримут такое?.. Вчера для Степана я был Колька Градов, а сегодня стал «товарищем командиром»! Хоть подавай рапорт начальству о переводе в другое подразделение. Однако в каждой артиллерийской батарее — лишь по одному отделению разведки. Стало быть, надо просить перевода в другую батарею…
Но каким оказался Степан!
На практических
