Лев Гумилев: Судьба и идеи - Сергей Лавров

Думается, взрослый Лев Гумилев знал и другое, для него не менее существенное: в 1918 г. Н. Н. Пунин был официальной фигурой в России и очень немалой — заместителем народного комиссара просвещения РСФСР А. В. Луначарского. Это бы ладно, чего не случалось в те годы. Но я думаю, что Лев Гумилев знал «заметку-донос» Н. Н. Пунина на своего отца. В ней говорилось: «С каким усилием, и то только благодаря могучему коммунистическому движению, мы вышли год назад из-под многолетнего гнета тусклой изнеженно-развратной буржуазной эстетики. Признаюсь, я лично чувствовал себя бодрым и светлым в течение всего этого года отчасти потому, что перестали писать или, по крайней мере, печататься некоторые «критики» и читаться некоторые поэты (Гумилев, например). И вдруг я встречаюсь с ними снова «в советских кругах»... Этому воскрешению я, в конечном итоге, не удивлен. Для меня это одно из бесчисленных проявлений неусыпной реакции, которая то там, то здесь да и подымет свою битую голову».

Напечатано это было в газете «Искусство Коммуны». Когда я начал искать что-либо интересное (и не сугубо специальное, а человеческое, так сказать) о Н. Н. Лунине, то наткнулся на статью о нем С. Михайловского. В ней отмечалось, что упомянутая газета издавалась меньше года, а у журнала «Изобразительное искусство», к которому Н. Н. имел отношение, вышел всего один-единственный номер142. Но донос, даже «в супрематическом пространстве», не становится от этого менее зловещим.

Первые встречи Н. Н. Пунина с Н. Гумилевым были в дореволюционную пору — «мы жили тогда на планете другой», как пел позже А. Вертинский. Михайловский рассказывает, что в архиве Пунина хранится фотография, на которой заснят маскарад в Царском Селе. Он был устроен дочерьми морского генерала Аренса, обретавшегося при дворе, и проходил на берегу пруда в здании Адмиралтейства. «С беспечной веселостью замерла перед фотографом костюмированная толпа, — пишет биограф Пунина, — над молодыми лицами пудреные парики, затейливые шляпы. Легки преклонил колено перед Зоей Евгеньевной Арене Николай Николаевич Пунин... Впереди, на авансцене, Николай Степанович Гумилев»143.

Пунин и Н. Гумилев встретились последний раз в августе 1921 г. в следственном изоляторе ЧК на Гороховой, когда первый был ненадолго арестован. Одного вели на допрос, другого — с допроса. У Гумилева в руках была «Илиада» Гомера, с которой он не расставался ни в далеких путешествиях, ни на фронте. Единственное, что успел сделать Гумилев — это показать книгу Пунину144.

Вряд ли юный Лев знал тогда этот эпизод. В 1929 г. он приехал в Ленинград и из бежецкого тепла попал в крайне холодную, злобную обстановку «Фонтанного дома», где его мать была обозначена в пропуске как «жилец» (он был необходим, так как проходить в квартиру приходилось через вестибюль Дома занимательной науки). В квартире было тесно. Пришлось думать, где поселить бежецкого гостя. Решили постелить ему на сундуке в длинном, идущем вдоль комнат коридоре. Пунин сразу насторожился по отношению к сыну Ахматовой. Быть может, ревновал его к матери, к Гумилевым, а скорее всего, связывал е этим юношей новые хлопоты. Он открыто давал понять, что Лев — семье в тягость, и что было бы совсем неплохо, если бы он подался обратно в Бежецк. Однажды во время одного из объяснений Лунина с матерью Лев случайно услышал, как тот раздраженно кричал: «Что же ты хочешь, Аня, мне не прокормить весь город!»145

Как при этой странной «жизни впятером» мог себя чувствовать Лев? Вспоминает Эмма Герштейн: «Меня пригласили к столу, где собрались все: Николай Николаевич, его жена Анна Евгеньевна с Ирой (дочь Н. Пунина. — СЛ.), Анна Андреевна и Лёва... Анна Евгеньевна с Ирой сидели на одном конце очень длинного стола, а Лёва с Анной Андреевной на другом. Анна Евгеньевна молча опрокидывала в рот полную рюмку водки и только изредка подавала своим низким прокуренным голосом реплику — как ножом отрежет... По какому-то поводу говорили о бездельниках. Анна Евгеньевна вдруг изрекла: «Не знаю, кто здесь дармоеды», Лёва и Анна Андреевна сразу выпрямились. Несколько минут я не видела ничего, кроме этих двух гордых и обиженных фигур, как будто связанных невидимой нитью»146.

Герштейн рассказывает, что жизнь у Пуниных становится невыносимой, так как Анна Андреевна лишилась пусть небольшой, но все-таки своей персональной пенсии, которую она получала «за заслуги перед русской литературой»147. Характеризуя состояние пунинского дома, Герштейн писала: «Какая-то тоска на Фонтанке — недовольство Левой»148.

Допустим, что Эмма Герштейн пристрастна, поскольку она любила Лёву. Но вот записки Лидии Чуковской (правда, о периоде после развода А.А. с Н. Н. Луниным), в которых сохранены следующие слова Анны Андреевны о своем третьем муже: «Ходит раздраженный, злой... Он скуп. Слышно, как кричит в коридоре: «Слишком много людей у нас обедают». А это все родные — его и Анны Евгеньевны. Когда-то за столом он произнес такую фразу: «Масло только для Иры». Это было при моем Лёвушке. Мальчик не знал, куда глаза девать»149.

Дело не только в отношении Н. Н. к Льву; не мог же 22-летний человек не видеть и другого — отношения Лунина к А.А. Она и сама вспоминала об этом так: «Странно, что я так долго прожила с Николаем Николаевичем... Но я была так подавлена, что сил не хватало уйти. Мне было очень плохо, ведь я тринадцать лет не писала стихов... Я пыталась уйти в 30-м году... Я осталась. Вы не можете себе представить, как он бывал груб... во время этих своих флиртов. Он должен был все время показывать, как ему с вами скучно. Сидит, раскладывает пасьянс и каждую минуту повторяет: «Боже, как скучно... Ах, какая скука»... Чувствуй, мол, что душа его рвется куда-то... И знаете, как это все было, как я ушла? Я сказала Анне Евгеньевне при нем: «Давайте обменяемся комнатами». Ее это очень устраивало, и мы сейчас же начали перетаскивать вещички. Николай Николаевич молчал, потом, когда мы с ним оказались на минуту одни, произнес: «Вы бы еще хоть годик со мной побыли»150.

Моей задачей было лишь воссоздание обстановки, в которой жил юный Гумилев, а не осуждение или обеление А.А. и ее окружения. Вот еще характерный эпизод, говорящий о нищенском моральном облике «известного искусствоведа». А.А. жалуется Лидии Чуковской: «Шумят у нас. У Пуниных пиршество, патефон до поздней ночи... Николай Николаевич очень настаивает, чтобы я выехала.

— Обменяли бы комнату?

— Нет, просто выехала... Знаете, за последние два года я стала дурно думать о мужчинах. Вы заметили, там их почти нет»151. Под «там» имелись в виду тюремные очереди.