Хроники забытых сновидений - Елена Олеговна Долгопят

колбасы. Все это он купил в Москве (мать так и не побывала) на рынке. Кажется, на Черкизовском.

Поезд пришел рано утром, до света. Саша шел к дому знакомой раздолбанной дорогой вдоль заводских корпусов (стекла выбиты в цехах, ворота в стене заржавели). Уличные псы бежали за ним. Но не тронули. Саша закурил на ходу.

Он шагал и думал о всякой всячине, о том, что дорога становится помаленьку чужой (но все еще помнит его) и что дом его теперь не только здесь. Он думал, что в настоящем всегда имеются щели, сквозь них прошлое и выходит наружу серой тенью забора, дымом сожженной ботвы, гудком маневрового. Он был еще очень молод, но чувствовал, что прошлое всегда больше настоящего, даже прошлое совсем маленького мальчика, который едва научился себя осознавать. А будущего не существует, будущее – ничто.

За серым штакетником тянулся деревянный барак, в нем, в одной из комнат, доживал свой век сбивший Сашу водитель. Он выжил, но стал молчалив, так люди говорили. Жена уехала от него куда-то на юг, к яркому солнцу, ребенка увезла с собой. А он жил, разгружал вагоны, смотрел телевизор, курил едкие папиросы, женился на парикмахерше, и она говорила подруге, что иногда он сидит перед выключенным телевизором и смотрит, смотрит в него.

– Я его окликаю: Петя. Не слышит.

В поезде Саша ехал ночь. Вагон был плацкартный. За компанию с новоиспеченным лейтенантом Саша выпил стакан теплой водки. Спать не хотелось. Выкурил в тамбуре сигарету и пошел не спеша по составу, из вагона в вагон через лязгающие переходы. В плацкартных во всех было душно, а в узком коридоре купейного прохладно. У глядящего в ночь окна стоял поп в черной рясе.

Саша встал у соседнего окна.

Ростом поп был невелик, лицо заросло черным волосом, как у разбойника из учебника русской истории.

– Здравствуй, отец, – сказал Саша.

И получил ответ:

– Здравствуй.

– Ты давно в Бога веришь? Ну, то есть вот в школе учился, верил?

– Нет.

– Нет, – повторил Саша. – Нет. А когда поверил? И почему?

– Я на подлодке служил, – отвечал поп.

И мгновенно Саша вспомнил Ганса и Дитриха, для которых подводная лодка стала подводным гробом. Вспомнил и сказал:

– Ага, – как будто уже начал догадываться. – Там и поверил. А почему?

– Не знаю. Понял.

– А как? Что случилось?

– Да ничего.

Саша не уходил, поп не прогонял.

– Там, говорят, вам красное вино давали сколько влезет.

– Давали. Но не особо влезало.

– Тяжело было?

– Тяжело.

– И вот ты проснулся ночью в этом братском железном гробу на глубине километр и поверил, и тебе легче стало?

Поп рассмеялся:

– Ну, почти. Почти угадал.

– Но чудес ты никаких не увидел?

– Увидел. Палец на моей руке – и то чудо.

– Палец. А человек?

– Несомненно.

– Любой?

– Любой.

– И даже убийца детей?

– И даже.

– Нет. Врешь. Не чудо. Чудо-юдо. Чудовище. Вот я тебе расскажу про убийцу. Будешь слушать? Ну вот. Мы с Витькой поехали в лес. Грибы собирать. Витька мой друг. Недавно. В конце августа. Помнишь, какой был август тихий? Нежняк. Так моя девушка говорит. Нежняк. Рано-рано утром. Ну вот, ходим, молчим, разошлись в стороны, то видим друг друга, то нет, перекликаемся иногда. Я кричу: «Вить!» Он: «Я!» Грибов не так чтобы много, но есть. Подосиновики. Опята, конечно. Я думаю: насолю на зиму. Девушка моя не по этой части, я сам. Лес тихий, дышит. Я стою, не двигаюсь, думаю, так и раствориться можно. И вдруг грохот. Выстрел. Я аж присел: что, где? Кричу: «Витька! Витька!» Не откликается. Думаю: так, спокойно, с какой стороны грохнуло? Да Бог его разберет. В одну сторону бегу, в другую шарахаюсь, заплутал, кричу: «Витька, Витька!» Вышел в конце концов на просеку. Куда, думаю, идти? Налево посмотрел. Направо посмотрел. И увидел – стоит вдалеке человек с ружьем. В камуфляже. Патронташ на поясе. Охотник. Стоит и стоит. Не двигается. Я иду к нему со своей корзиной. Он смотрит на меня. Я думаю: выстрелит. Но иду. Витьку вижу. Лежит неподвижно. И человек этот с ружьем над ним. Вроде как сторожит. И тихо-тихо в лесу. Листья под ногами шур-шур. Свет слабый. Нежняк. Я иду, а охотник на меня смотрит. Лицо бледное, мокрое. Ружье в правой руке. Я не знаю, выстрелит или нет. Шагаю ровно, боюсь, что если рвану, то ахнет в меня. Подступил я совсем близко, ничего ему не сказал, не посмотрел, как будто и не знаю, что он здесь. Витька лежал на боку, лоб пробит, кровь натекла. Я опустился на колени, потрогал шею, вот здесь, вдруг пульс; нет, ничего, утекла жизнь. Я посмотрел на охотника. Взгляды наши встретились. Он уронил ружье и заплакал. Плачет, лепечет: «Я не нарочно, я не нарочно, я в зайца». Поднял его ружье. «Патроны, – говорю, – давай». Он: «Что?» – «Патроны». Он понял, заторопился, патронташ отстегнул и на землю уронил. Стоит смотрит. Я взял два патрона, ружье. Зарядил спокойно и выстрелил. В упор. И тут же охотник исчез. Пф. Как не было. А Витька мой приподнялся на локте и посмотрел ошалело. «Саш, – говорит, – это чего?» – «Что?» – «Ружье у тебя». – «А черт его знает. Валялось тут рядом с тобой». – «А чего оно тут валялось? А я чего тут?» Он потрогал лоб (целый). Я ему говорю: «У тебя руки в крови». Он удивился: «Точно. Я что, ранен?» – «Вставай, посмотрим. Кажется, нет. Но сознание точно потерял». Я спрашиваю: «Что ты последнее помнишь?» – «Выстрел». – «Ну вот оно, ружье». – «А кто же стрелял?» – «Не знаю». Кровь мы стерли кое-как, я футболку снял из-под рубашки, ею и стерли. И потопали к платформе. Ружье, конечно, захватили. Ну чтоб узнать насчет хозяина. Нам это не сложно, мы же милиция. Вот так вот оно все было, хочешь верь, а хочешь нет.

Поп молчал. Поезд замедлил ход и пошел тише.

– И что, узнали, кто был охотник?

– Завьялов Михаил Алексеевич. 1963 года рождения. Программист. Живет с матерью. Не женат. Мать его родила поздно, ей уже за семьдесят, надеется, что он вернется. Я к ней заезжаю иногда. Кран вот недавно сменил. Она говорит: спасибо, спасибо, сынок, добрая душа. Мне ее жалко.

– Ты знал, когда стрелял, что друг твой воскреснет?

– Предполагал. Надеялся.

– И на чем же твоя надежда держалась?

– Был еще случай. В детстве.

Проезжали переезд. За шлагбаумом стоял грузовик. Одна фара у него светила теплым желтым светом, а другая холодным белым.

– И что же это все значит? – спросил поп.

– Ну