Звездный десант (сборник) - Роберт Хайнлайн

Мистер Дюбуа сделал паузу. Кто-то схватил наживку:

– Сэр, а как же насчет «жизни, свободы и погони за счастьем»?

– А, да, эти «неотъемлемые права»… Каждый год кто-нибудь да процитирует эту великолепную поэтику.

Жизнь? А каковы «права» на жизнь у того, кого носит в Тихом океане? Океан не слышит его криков. Каковы «права» на жизнь у человека, который должен умереть ради спасения своих детей? Если он предпочтет сохранить собственную жизнь, то сделает это «по праву»? Если два человека голодают и альтернатива смерти обоих – съедение одного другим, кто из двоих «имеет право» на жизнь? Это вы называете «правом»? Что касается свободы – те герои, которые подписывали этот великий документ, клялись купить эту свободу ценой собственных жизней. Свобода никогда не была неотъемлемым правом, древо свободы полито кровью патриотов и нуждается в регулярной поливке, иначе оно засохнет. Из всех так называемых прав человека, изобретенных когда-либо, свобода всегда была самой дорогой, и цена ее не упадет никогда.

И третье право – «погоня за счастьем». Его, конечно, не отнять, но правом это не является. Оно – в существующем положении вещей, и тираны не могут отнять его, а патриоты – восстановить. Бросьте меня в башню, сожгите на костре или сделайте царем царей – в любом случае, пока длится моя бренная жизнь, я имею право на «погоню за счастьем», и ни господь бог, ни все святые, ни мудрецы, ни изощреннейшие наркотики не смогут разуверить меня в этом.

Мистер Дюбуа обратился ко мне:

– Я сказал, что «малолетний преступник» – понятие внутренне противоречивое. Под словом «преступник» имеется в виду «не выполнивший свои обязанности». Но «обязанности» – дело взрослых, а взрослым он станет тогда и только тогда, когда получит представление о том, что такое обязанность, и будет ставить ее выше, чем собственный интерес, с которым рожден. Никогда не было и быть не могло малолетних преступников. Но на каждого малолетнего всегда найдется по крайней мере один взрослый преступник, который в свои зрелые годы либо не знает своего долга, либо через него преступает. И именно это явилось тем «гнилым столбом», из-за которого развалилась культура, во многих отношениях замечательная. Юные хулиганы, шляющиеся по улицам, были симптомом опасной болезни; их сограждане (тогда гражданами считались все) всячески укрепляли мифы об их «правах»… и при этом забывали об обязанностях. Ни одна нация, поступающая так, не может существовать.

Я принялся гадать, куда бы подполковник Дюбуа отнес Диллингера. Был ли он малолетним преступником, достойным сожаления, даже если от него обязательно следовало избавиться? Или он был преступником взрослым, не заслуживающим ничего, кроме презрения?

Этого я не знал и не узнаю никогда. Зато я твердо знал одно: больше Диллингер никого не сможет убить.

Это меня вполне устраивало. Я наконец уснул.

Глава 9

У нас не место тем, кто умеет красиво проигрывать. Нам нужны парни, способные пойти и победить!

Когда мы сделали все, что пехота может проделать на равнине, нас перебросили в суровые горы, чтобы учить более суровым вещам, – это была канадская часть Скалистых, между пиком Доброй Надежды и горой Веддингтон. Лагерь сержанта Спуки Смита был здорово похож на лагерь Кюри, только гораздо меньше, да рельеф был покруче. Что ж, и наш Третий полк уменьшился – теперь нас осталось меньше четырехсот, а вначале было больше двух тысяч. Рота Эйч была теперь организована по подобию взвода, а батальон на поверке выглядел как рота. Однако мы по-прежнему назывались «рота Эйч», а Зим был ротным командиром, а не комвзвода.

И потогонка наша теперь стала более персональной; капрало-инструкторов было больше, чем отделений, а сержанту Зиму нужно было держать в голове всего пятьдесят человек вместо прежних двух с половиною сотен; похоже, он ни на минуту не спускал с нас своих церберовых глаз – даже когда его не было поблизости. По крайней мере, стоило только свалять дурака, как оказывалось, что он стоит прямо за твоей спиной.

Все-таки его вздрючки приобрели более дружелюбный характер, хотя и воспринимались болезненно – ведь мы тоже были уже не те – из всего полка остался лишь каждый пятый, и все уже стали почти солдаты. Теперь Зим пытался из каждого сделать солдата, а не прогонять к едрене бабушке.

И капитана Френкеля мы видели теперь чаще; теперь он гораздо больше времени обучал нас лично, вместо того чтобы сидеть за столом. Он знал всех по фамилии и в лицо и, похоже, завел в голове досье на каждого – как он владеет тем или иным оружием, как разбирается в снаряжении, не говоря уж о том, сколько у него внеочередных дежурств, как со здоровьем и когда получал последнее письмо из дому.

Он не был так строг в обращении с нами, как Зим, и нужно было показать себя последним тормозом, чтобы с лица его сошла дружелюбная улыбка, – но обманываться насчет улыбки не стоило, за ней скрывалась берилловая броня. Я никогда не мог решить, кто из них в большей степени солдат – Зим или капитан Френкель, – я имею в виду, если представить, что они рядовые. Без сомнения, они оба были куда лучше, чем любой из остальных инструкторов, но кто же из них двоих? Зим делал все точно и подчеркнуто, как на параде. Капитан Френкель же – энергично и со смаком, будто играя в игру. Результаты были примерно одинаковы – и капитану это, казалось, не составляло никакого труда…

А множество инструкторов нам было действительно необходимо. Прыгать в скафандре, как я уже говорил, на ровном месте просто. Конечно, скафандр так же высоко и легко прыгает в горах – но все же есть разница, когда прыгаешь на вертикальную гранитную стену меж двух елок и в последний момент теряешь контроль над двигателями. У нас было три несчастных случая на учениях со скафандрами – двое умерли, а один угодил в госпиталь и дальше был уже негоден к службе.

Но без скафандра – с веревками да крючьями – подняться на стену было еще труднее. Я никогда не понимал, на что нам нужно уменье лазать по горам, но уже выучился держать язык за зубами и осваивать все, что велят. Выучился и этому, оно оказалось даже не слишком трудно. Если бы кто годом раньше сказал, что я смогу забраться на такую солидную каменную громаду – вертикальную и гладкую, как глухая стена небоскреба, и только с помощью молотка, нескольких дурацких крошечных стальных гвоздиков да еще куска бельевой веревки, я б ему в лицо рассмеялся: я ведь больше приспособлен к уровню моря. Хотя, вернее сказать, был приспособлен для уровня моря – с тех пор кое-что изменилось.

Однако понять до конца, насколько же я изменился, я смог, только выйдя из лагеря. В лагере сержанта Спуки Смита мы жили посвободнее – то есть нам разрешалось бывать иногда в городе. Впрочем, какая-то «свобода» была у нас и в лагере Кюри – после того как мы пробыли там месяц. В том смысле, что воскресным вечером, если ты не в наряде, можешь отметиться у командира и идти гулять – только вернись в лагерь к вечерней поверке. Но там не было ничего – ни девушек, ни театров, ни дансингов – разве что пару кроликов встретишь.

И все-таки даже в лагере Кюри иметь свободу было прекрасно – иногда очень важно получить возможность забраться куда подальше, чтобы хоть некоторое время не видеть лагерных палаток, сержантов, осточертевших рож своих товарищей-салажат… И чтобы не нужно было никуда бежать, и чтобы было время вытащить душу свою на свет божий и посмотреть, не слишком ли поистерлась. Но даже эта свобода могла быть урезана по разным причинам и в разной мере. Могли приказать не покидать пределов лагеря, не покидать расположения роты, и тогда нельзя было ни в библиотеку, ни в эту заманчиво названную «палатку активного отдыха» – несколько досок для игры в парчизи и прочие, столь же увлекательные развлечения. А то вообще могли приказать не выходить из палатки до особого распоряжения.

Впрочем, последний вариант почти ничего не значит – обычно он добавляется к такому суровому наряду, что времени едва остается поспать, а ограничение свободы – довершение наказания, вроде вишенки на верхушке порции мороженого. Это чтобы уведомить тебя – и весь свет в придачу, – что выкинул ты не просто глупость, но нечто, несовместимое со званием пехотинца, и потому лишен права общаться с товарищами, пока не переменишься к лучшему.

Но в лагере Спуки можно было ходить в город – если ты не в наряде, хорошо себя вел и так далее. Каждое утро в воскресенье – сразу после богослужения – отправлялся рейс на Ванкувер, а обратный привозил тебя к ужину или к отбою. Инструкторам же разрешалось проводить в городе и ночь с субботы на воскресенье, а то и целых три дня подряд – некоторым расписание позволяло.

Стоило мне в первый раз выйти из автобуса – и я понял, насколько изменился. Джонни больше не годился для гражданской жизни. Все вокруг казалось удивительно запутанным и суматошным, просто не верилось, что такой беспорядок бывает на свете.