Новый Мир ( № 2 2010) - Новый Мир Новый Мир

Мы имеем в виду и снег.

Эта черная муть сырая

Перебеливает четверг,

Слыша музыку под руками,

Разбивается об стекло.

Только радио между нами,

Как растение, проросло.

Чифирну. Дам конфету. Слушай

Пенье слабых небесных сил.

Дым тягуч. Это просто случай,

Что не брился и не курил,

Отвлекался на что попало

И читал по складам твой бред,

Зарывался под одеяло,

Чтоб избавиться от примет.

Но в тебе я другую видел —

Ту, обжившую коридор,

Что, жалея, желает выйти

Этой жалости на простор.

Боль больнее чужой, а злоба —

Как роса на цветах, и пусть

Ты в словах заблудилась, чтобы

Знать безумие наизусть.

И тебе коридор не тесен,

И подругам твоим в рванье.

Если скажешь, что день чудесен,

Сколько верного во вранье.

Будем все хороши и благи.

Не гуляй промеж ребер, снег.

Ну а я что? Кусок бумаги,

Перевёрнутый человек.

Психея

Психея-бабочка узоры перечтёт,

Случайно их перебирая,

Сличая крыльями прохладными, но вот

Уже за ней спешит другая.

Какая драма здесь, какая суета,

Какой порок необъяснимый,

Что эта та — почти уже не та :

Размыт и скошен первый снимок.

Держи фасон, а грешница-земля,

Венок свивая, развивая,

Укрытье даст. Но комната не зря

Стоит пустая, неживая.

Всё по углам и гнусно и темно,

Насельница устала и сердита,

И злой Амур опять идёт в кино

На фильм про нового бандита.

Дачи

Свежая наволочка пахнет махрой папиросной.

Глотаешь воздух, как рассол огуречный.

Гуляешь зарослями с девочкой-переростком.

Это надел соседа. Этот — мёртвый и поперечный.

Мальчика от девочки отличать не умеешь —

пи-пи приспичит: сидя — она и ты, это высшая солидарность.

Звать, как ее, не знаешь. Полиной, Калиной, Рябиной…

А под окошком немец, а за окошком месяц.

Что-то, наверно, есть в том, что мы ниже, глуше,

нас поставили в очередь, прикололи иголкою

бабочкины крылья,

выдали номерки — мамочкины,

но в темноте по уши

мятною зеленью, словно родных, укрыли.

*     *

  *

Анатолию Кобенкову

Обернуться — не значит вернуть

Ту же улицу, Тихвинку, рюмку,

Жало Шпиля, пронзавшее грудь,

Отворявшее кровь недоумку.

Будет Толя, и он объяснит,

Что и как я рассыпал на взлёте

Возлежавших со мной аонид —

Колким бисером на обороте…

*     *

  *

То, что мы не сумели, про то не сказали.

А тяжелая муза со свитком в руке

Стала мутной звездой подмосковной печали

И мелькает, мельчает, двоится в реке.

Так слова к нам текут через брошенный воздух,

Оставляющий право держаться минут,

Что короче других, за которые роздан

Бескорыстной любви неоплаченный труд.

Есть проточная проза, прозрачная проза,

И тяжелая ветка, и слабость её,

Зарастающий сад, где пока что не поздно

Всё списать на везенье и зренье свое.

Скупой рыцарь

Долгопят Елена Олеговна родилась в Муроме Владимирской области. Закончила сценарный факультет ВГИКа. Печатается в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Дружба народов” и др. Живет в Подмосковье.

Рассказ

Глава 1

Потрепанный и затертый, с потемневшими, расслоившимися углами.

Казалось, ему лет сто, а его владельцу, должно быть, сто двадцать, он восстал из мертвых и выкрал свой паспорт из музейной витрины. Маленький, горбатый, сморщенный человек. Как будто пылью припорошенный. Иван Фомич.

В паспорте значилось, что ему сорок пять лет. Всего-навсего.

Он сказал администраторше, что ему нужен самый дешевый номер, что, когда он бронировал, просил самый дешевый.

— Специально для вас, — сказала администраторша и выложила на стойку ключ.

Он захватил ключ иссохшейся маленькой рукой. И потащился к лифту. При себе у него был чемоданчик, тоже вполне музейного происхождения. Фанерный, коричневый, с железными ржавыми углами. У некоторых еще лежат такие на антресолях. Бумаги и фотографии в них хранятся и старые, истоптанные башмаки; умерли те, кто их носил, и люди на фотографиях умерли, и те, кто их помнил хоть немного. Чемодан снесут на помойку, когда придется переезжать, а пока он забыт. Забвение — лучший способ хранения.

Администраторша подумала, что какая-то болезнь пожирает нового постояльца, и отправилась мыть руки с мылом, пухлые, белые, с красиво закругленными ногтями. В служебном туалете мыло пахло земляникой.

Гостиничный номер был узкий, как шкаф. Или так казалось из-за того, что потолок был несоразмерно высок. Дождями он протекал. Иван Фомич включил свет, и разводы на потолке осветились. Лампочка и освещала в основном потолок. Иван Фомич разулся и прилег отдохнуть. Разводы были чудовищные. Они могли сложиться в любую картину, навеять любой сон.

Иван Фомич отвернулся от потолка и различил на тумбочке настольную лампу, годов шестидесятых. Лампочки в ней не было. Иван Фомич включил телевизор. К счастью, работал.

Он подошел к буфетной витрине. Заказывать не спешил. Проворчал громко:

— Совсем обалдели. Сто рублей пирожное.

Буфетчица разглядела его бедность. Ждала терпеливо, что он выберет.

Чай и бутерброд с сыром. Самое все дешевое. Сдачу два раза пересчитал на крохотной птичьей ладони. Устроился в углу, оттуда удобно было наблюдать. И сидел в своем углу долго, бутерброд жевал медленно, мелкими глотками отпивал чай. И ясно было, что уходить ему не хочется, что приятно сидеть среди людей, видеть людей, слушать их разговоры, это для него бесплатный театр, который окупал дорогой чай, — он мог из экономии и в номере чай выпить, вскипятить воду в кружке, бросить пакетик, раз в двадцать дешевле бы обошлось. Но ему хотелось поглядеть на людей. Чай когда кончился, он вернулся к витрине и попросил буфетчицу налить в кружку простого кипятка. Это не разрешалось, но она налила. И даже сахару еще дала, один кусочек. И сказала ему кстати, что может направить к бабушке, которая угол сдает, гораздо выйдет дешевле, чем в гостинице.

— Нет, спасибо. Я в частных домах не люблю. Кто знает, что у частных людей на уме? А здесь все заведено, все в порядке, все под присмотром. Мне тут спокойнее. — И вздохнул: — За все надо платить. И за покой.

Говорил он ясно и живо, и буфетчица догадалась, что он не старик. Цвет глаз у него был холодный, серо-голубой.

Молодые люди устроились у окна. Они принесли тарелки. Иван Фомич вытянул шею. Мясо и картошка. Запах приятный, сытный. Поставили на стол кружки со светлым пивом. Отпили пива, поели, закурили. Приотворили окошко.

Тюль колыхался на высоком окне. Дым выветривался.

— Квартира на первом этаже, — сказал один из парней.

Лицо у него было невыразительное, неопределенное, как будто недопроявленный фотоснимок.

— Квартира большая, три комнаты. Сначала я думал сдать. Потом продуктовый магазин устроить. Сейчас решил, будет спортклуб.

— Места мало.

Собеседник недопроявленного сидел к Ивану Фомичу спиной, он видел только худую шею и стриженый, светлый затылок.

— Не так уж и мало. Перегородки снесу. Я опрос провел. С пацанами во дворе. Они точно будут ходить.

— Хлопот много.