Некрасов в русской критике 1838-1848 гг. Творчество и репутация - Мария Юрьевна Данилевская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Акценты расставлены: не Некрасов «покровительствует» Кони, а Кони – Некрасову, и уточнено, в чем выражается это «покровительство»: в «учительной роли». Некрасов предстает в этом письме «молодым литератором», делающим «первый шаг», благодарящим своего учителя, и – «сотрудником» Кони. Письмо опубликовано через десять дней после выхода заметки «Что нового у нас?»
Под письмом было напечатано «Послесловие к Письму в редакцию “Литературной газеты” Н. А. Некрасова», написанное Кони:
«Он (Л. Л., то есть Межевич, умышленно называемый его криптонимом. – М.Д.) говорит, что надо быть глухим, чтоб не узнать автора, когда его в театре вызывают и он раскланивается из ложи. Г. Перепельский в первый раз вступил на драматическое поприще; публика не могла знать, что это г. Некрасов: она вызывала автора пиесы; автор вышел, и она убедилась, что видела Перепельского, которого имя выставлено на афишке. Почему же может узнать публика, что Перепельский или вызываемый автор пиесы, – есть г. Некрасов?» – пишет Кони[280].
Перспективный, талантливый, деятельный, самобытный, вездесущий сотрудник объявлялся «начинающим» и не имеющим имени. Не только газета «может и должна» «не знать его», завсегдатая литературно-театральных кругов и обозревателя, но и публика в театре, даже если она его знает. Это – часть политики, но и часть «воспитания». Отметим – и косвенная критическая оценка.
Правомерно предполагать, что немногословность Кони в печатных отзывах о водевилях Некрасова тоже объяснялась отчасти трезвой оценкой произведения, отчасти – предугадываемой полемикой с Межевичем[281], уже начавшим публично «хвалить» Некрасова, до этого высмеянного им в рецензии на «Мечты и звуки».
С точки зрения журнальной этики, шаг был целесообразным. Фактический сотрудник назван сотрудником (а перспективы сотрудничества не обсуждаются), начинающий назван начинающим, редактор и «учитель» – главой издания, направляющим дебютанта. Тайна псевдонима восстановлена в правах, а читателю продемонстрирована взаимная договоренность редактора и сотрудника.
С той же точки зрения журнальной этики, Некрасов признал ошибочным свой следующий шаг, когда он высказал третьему лицу неудовольствие необходимостью выступать с «письмом против Межевича», так как он «в этом деле руководствовался не самим собою, а внушениями других» (XIV-1:36)[282].
Этот шаг объясняется им в ряду других, повлекших конфликт с Кони и необходимость взаимного объяснения. В не дошедшем до нас письме к Кони, упоминаемом в письме Некрасова от 16 августа, Некрасов предлагал ему «известные условия»:
«Не корысть была причиной этих условий, а, поверьте, желание сколько я могу быть полезным “Л<итературной> газ<ете>”; условия, на которых до того я работал у Вас, были мне гораздо выгоднее. Я мог писать сколько хочу и притом когда хочу, а не когда нужно газете, что хочу, а не то, в чем более есть нужды. Чего бы для меня лучше… Но я видел, что от этого я не столько полезен газете, сколько бы мог. И добросовестно решился связать самого себя условиями… Вы поняли мое предложение в другом смысле… Что делать» (XIV-1: 37).
С точки зрения журнальной этики, настороженность Кони объяснима, как и длинный перечень требований к своему сотруднику. Некрасов проявляет избыток лидерских качеств при недостатке исполнительских («аккуратности, деятельности, постоянной любви к труду»; XIV-1: 40). Ведь даже в стремлении быть полезным газете он, а не работодатель, выступает инициатором перемен в условиях работы. Подобная активность способного сотрудника на неопределенных правах и трудноуправляемого великовозрастного «воспитанника» могла вызвать у Кони желание либо дистанцироваться, либо жестче подчинить. Несмотря на то, что Кони, по отзыву современников, был «приветливый, отзывчивый и добрый человек, идеалист и романтик, <…> до гроба сохранивший доверие к людям»[283], его отношения с младшими строились явно не без оглядки на служебный опыт в Кадетском корпусе и Дворянском полку: именно об этом говорит обращение «командир» в письмах Некрасова к нему (XIV-1: 32, 33, 34)[284].
С точки зрения «педагогики», политика Кони тоже объяснима. «Командир» и «воспитатель» дает заниженную оценку способному, самолюбивому молодому человеку, который сейчас переживает двойное сиротство: потерю матери и разрыв с ним, объясняет Некрасову его реальные возможности работы у него и ставит высокую (якобы слишком высокую для него) планку для перехода на другой уровень. В ситуации стресса и стремления вернуться в литературу строгость Кони оказала на Некрасова мобилизующее действие.
Вместе с тем, по-видимому, в 1841–1842 гг. учтены и пожелания Некрасова. Кони дает в своей газете печатные отзывы о водевилях Перепельского, и имя Некрасова появляется в списке сотрудников газеты в объявлении редакции о подписке в 1842 г.[285]. Более того – в анонимном «Обзоре прошедшего театрального года и новостях наступающего» Перепельскому посвящено полтора столбца: упоминаются пять его водевилей и вновь подробно излагается версия конфликта с «г. Л. Л.» (XI-1: 309–311)[286]. Вскоре в анонимном обзоре «Петербургские театры» почти на пяти столбцах пересказывается водевиль «Похождения Петра Степанова, сына Столбикова», оценка которого одобрительная, хотя и сдержанная[287]. В № 42 в статье Кони (подписанной его инициалами) семь столбцов посвящено подробному разбору драмы «Материнское благословение, или бедность и честь», действительно имевшей успех[288]. Этот автор, таким образом, оказывается признан газетой и известен газете.
* * *
Анализ отношений Некрасова и Кони в конце 1830 – начале 1840-х гг. позволяет сделать вывод, что Кони не только указал Некрасову путь литературного заработка, но, рекомендовав ему заниматься прозой, драматургией и критикой, стремился раскрыть потенциал молодого литератора. Возможно, в 1841 г., в момент объяснения, он недостаточно представлял себе «профиль» Некрасова, что выразилось в «намеке» на «недостаток таланта» и в относительной скупости печатных положительных отзывов. Так, несмотря на видимую похвалу, Кони[289] критически высказался о водевиле «Актер»:
«Г. Перепельский хотел представить нам только актера, а не художника, потому что он вывел человека, высоко думающего о своем призвании, а в самом деле пускающегося на фарсы, на переодевания, на передразнивание разных народов. Настоящее искусство состоит в создании характеров, в обрисовке
