Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925 - Марк Д. Стейнберг

ощущаются они и в религиозной идее о том, что искра Божья присутствует в каждом человеке. Важно отметить, что в процессе эволюции народной культуры интерес к индивидуальному началу и внутреннему миру человека возрастает. Повышенное внимание к личным нуждам человека в русских народных песнях можно назвать в числе подобных признаков развивающейся культуры индивидуализации [Rothstein 1994].

Конечно, не следует упрощенно подходить к оценке личности в русской народной культуре. Когда рабочие критики-социалисты Ляшко или Кубиков делали тенденциозный акцент на личности в русской культурной традиции, они очевидно продвигали одновременно тезис о человеческой индивидуальности, даже человеческом существовании, с целью понижения градуса повсеместной неопределенности и тревоги. Бульварная пресса и популярные кинофильмы 1905–1917 годов тиражировали декадентские репрезентации личности, которые создавались писателями Михаилом Арцыбашевым, Анастасией Вербицкой, Евдокией Нагродской, Михаилом Кузминым, Лидией Чарской, режиссером Евгением Бауэром, чувственно изображавшими тайные, обычно сексуальные страсти, стремление к личным, часто чувственным удовольствиям; и эти популярные произведения формировали соответствующий нарратив, затрагивая более или менее прямо внутренний мир личности, ее потребности, ее путь (подчас роковой) навстречу собственной идентичности и самореализации[114]. Аналогичным образом, в документальных репортажах коммерческой прессы, особенно бульварной, постоянно шла речь об иррациональных и необъяснимых человеческих поступках, о смертях, самоубийствах, отчаянии[115]. Если обратиться к сочинениям самих авторов из российского низшего класса, то в них обнаружится еще более сложная картина представлений о личности, свойственных массовой культуре.

Пролетарский «Культ человека»

Присущий модерности идеал личности как внутренней основы идентичности, достоинства и прав, признаваемых за всеми человеческими существами, занимал центральное место в дискурсе рабочих активистов в России рубежа XIX–XX веков. Историки труда в России отмечают, что рабочие требовали «вежливого обращения» и такого отношения к себе, которое соответствует их достоинству как личности[116]. Эти призывы «униженных и оскорбленных» часто представляли нечто большее, чем перечень требований. Они составляли ядро той этической позиции, исходя из которой многие рабочие оценивали все стороны общественной и политической жизни. Это этическое ядро заключалось в убеждении, что внутреннее «я» служит общей базой человеческой идентичности, а значит, и обоснованием равных естественных и моральных прав всех индивидов как человеческих существ. Не классовая принадлежность, а врожденное достоинство человека служило базовым принципом в рассуждениях об устройстве общества и в мечтах о справедливом обществе.

Размышления на эту тему заполняли сочинения рабочих в период между двумя революциями. Когда Л. Клейнборт накануне Первой мировой войны анализировал русскую трудовую печать последних лет, он обнаружил, что через нее красной нитью, приобретая характер навязчивой идеи, проходит вопрос о «чести и совести», об оскорблении и унижении личности, который сопровождается требованием видеть в рабочем «человека», а не раба, машину или животное. Подобные формулировки и рассуждения составляют неотъемлемую часть трудовой печати. В газетах публиковались сотни статей, очерков и писем рабочих (находя отклик и поддержку среди сотрудников «непролетарского» происхождения), авторы которых выражали возмущение тем, что к ним относятся как к «вьючным животным», «скотине», «машинам», даже как к «верблюдам»; тем, что работать им приходится в условиях, которые вынуждают продавать не только свой труд, но и свое человеческое достоинство; тем, что общество слепо к «человеческой личности» рабочего и не видит в нем «общечеловеческого достоинства»; а также тем, что высшие классы отказываются признавать «свободу и автономию человеческой личности» на том простом основании, что «человек есть человек» [Клейнборт 1913а: 26–29; Frank, Steinberg 1994: 168–184][117].

В прозе и особенно в поэзии рабочие писатели также разрабатывали перечисленные выше главные этические проблемы. Язык, которым выражались эти «голоса из души» (так стекольщик из провинции Егор Нечаев назвал стихотворение 1906 года об унижении достоинства рабочих), был полон ключевых понятий и образов соответствующего дискурса: «страданье», «унижение», «обида», «скорбь наболевшей души», «обезличение человека» как следствие невозможности действовать по своей воле; «злобное презрение» к «совести» рабочего человека; низведение рабочего до «словно автоматы»; необходимость понять, что «ведь люди мы, не звери, не скоты» и что «душа то у рабочего такая же, как у просвещенных владык мира» [Нечаев 1906; У истоков 1965: 88; Нечаев 1914; Официант 1912: 7; Клейнборт 1913е: 178; Чеченец 1911: 8–9][118]. Яркую иллюстрацию этих идей предложил рабочий-металлист Алексей Бибик в романе «К широкой дороге», опубликованном в левом журнале «Современный мир» в 1912 году, и это первый опубликованный роман, написанный рабочим. В ходе горячего спора с фабричным товарищем о гордости, зависти, достоинстве, искусстве, нравственности, сомнениях и смерти молодой рабочий Игнат Пастерняк, наделенный автобиографическими чертами, предается такой фантазии:

Слушай… вот в огромном зале, перед многими тысячами этих чванных людей, кто-то играет на рояли. Или на скрипке, все равно! Играет так вдохновенно, что все зачарованы его музыкой. Не шелохнутся. Потом шопот <sic>: кто это? Кто? И вот он поднялся, сбросил, – ну, плащ какой-нибудь, что ли, и стоит в простой, грязной блузе. Рабочий он! Или так еще: выставлена картина. Она такая, что, кто ни идет, невольно должен остановиться перед ней. И опять оказывается, что написал ее простой рабочий. Все были бы поражены, а он вошел бы и сказал: ага, вы думали, что под этой грязной блузой – пустота? Животность? Да какое же вы имели право думать так? Думать, что мы не умеем чувствовать и понимать красоту? Почему вообразили, что только вы – соль земли? Эх, и жалкие же вы, и не хочу я с вами оставаться! [Бибик 1914: 80].

Труд как экзистенциальная практика, обуславливающая социальный статус рабочих (а по мнению социалистов, детерминирующая рабочих во всех аспектах: политическом, нравственном, историческом), также постоянно упоминается в этих сочинениях. Признание того, что между трудом и личной идентичностью существует взаимосвязь, уходит корнями в Библию, где говорится, что труд – наказание человеку за грехопадение (хотя с моральной и духовной стороны Священное Писание труд ставит выше, чем богатство). Среди основных направлений современной философии социализм, особенно в его марксистском варианте, отличается тем, что помещает труд в центр всего круга идей, связанных с личностью, а также дает труду двойственную оценку. С одной стороны, труд рассматривается как необходимое условие для того, чтобы человек реализовал свой потенциал – разбудил «дремлющие способности», по выражению Маркса. Действительно, у человеческих существ принято друг друга различать, именовать и оценивать по вещам, которые они производят. Маркс отмечал, что человек видит собственное отражение в создаваемом предметном мире. С другой стороны, в Новое время труд выродился в систему производства, а продукт труда – в товар для продажи, производитель же отчужден от продукта своего труда, а значит, и от самого себя. Подобные условия, по