У последней черты - Михаил Арцыбашев

Длинный Краузе, Тренев, вахмистр и солдаты бежали к нему.

Солдат приподнялся, уперся на руки, странно выгнул спину и свалился набок, задергав ногами. Лошадь била копытами, потом, как собака, села на зад, приподнялась, встряхнулась и встала, вся дрожа. Она сразу сделалась какой-то худой, грязной и жалкой, как кляча. Солдата, бившегося, как подстреленная птица, подняли и понесли.

— Я тебе говорил!  — озлобленно кричал Тренев.

— Главная причина, ваше высокоблагородие, — испуганно оправдывался в чем-то бородатый вахмистр, — заскочило… сам пробовал — пальцем тронул… а тут…

Краузе подошел к барьеру, хотел посмотреть, легко ли сходит жердь, но вместо того пошел дальше в поле.

Дальний горизонт синел и таял, небо было голубое, но все теперь казалось странно и зло в своем великолепии, как жестокая ирония. Красная, точно ободранная, голова с испуганными глазами и кровавыми струйками во всех морщинках и то неловкое, поломанное движение, с каким разбившийся солдат хотел встать и падал, стояло посреди солнца, голубого неба и тающих ласковых горизонтов.

XVII

Тренев приехал домой запыленный и озлобленный. У ворот он соскочил с лошади, отдал ее вестовому и пешком пошел через двор, неловко шагая кривыми кавалерийскими ногами. В прихожей, принимая шашку, денщик доложил ему:

— Так что, ваше высокоблагородие, дожидаются…

— Кто?

— Их высокоблагородие штаб-ротмистр Августов и поручик Тоцкий.

Тренев поморщился. Как и все в полку, он терпеть не мог адъютанта Августова, его красивое наглое лицо и выдающийся высокомерный подбородок.

Адъютант, поручик и жена Тренева сидели в гостиной. Еще из другой комнаты, умываясь, Тренев слышал приторно-кокетливый смех жены и холодный до оскорбительности, учтивый голос адъютанта.

— А вот и вы… А мы ждем вас… — сказал адъютант, подымаясь навстречу.

— Ты сегодня запоздал, — улыбаясь, заметила жена.

— Вы как, по делу или так просто? — притворно и криво осклабляясь, спросил Тренев, не отвечая жене.

Они поссорились сегодня утром, и Тренев знал, что это только при чужих она так ласкова, а после их ухода еще будет нелепое и тяжелое продолжение утренней ссоры.

— По делу. Одну секунду… — слегка кланяясь, ответил адъютант.

Тренев молчаливым жестом пригласил их в кабинет.

Когда дверь затворилась, поручик Тоцкий сел у стола и закрутил усики с видом чрезвычайно важным, совсем не похожим на его обычное, надуто-глупое выражение налитого кровью толстяка. Тренев тоже сел. Адъютант заходил из угла в угол.

— Видите ли, Степан Трофимович, — начал он ровно и холодно, точно читая приказ по полку, — вам известна история в клубе с этим Арбузовым?

— Я там был, — неопределенно заметил Тренев и сумрачно стал крутить усы.

— Так вот, — продолжал адъютант, — я тогда на другой же день уехал по известному вам делу, но вы, конечно, понимаете, что этого так оставить нельзя, и, конечно, если поединок будет признан необходимым, не откажете быть моим секундантом.

Тренев молчал. Он с ненавистью смотрел на лакированные сапоги адъютанта, мерно ступавшие по ковру, и думал, что Арбузов напрасно и в самом деле не разбил нагайкой эту холодную высокомерную физиономию.

 — Вот, поручик, согласен… оказать мне эту товарищескую услугу, — так же ровно и холодно продолжал адъютант.  — Вы сделаете мне честь поехать к господину Арбузову и передать ему мой вызов.

Тренев молча поклонился.

— Мое желание, чтобы поединок был совершенно серьезен… в этом смысле вы сделаете все возможное.

Тренев опять молча и угрюмо кивнул головой.

— Я вообще так думаю, — неожиданно заговорил поручик Тоцкий важным голосом. — Если драться, так драться, а иначе, что же это… мальчишество!

Он весь налился кровью, надулся и закрутил белые усики на красном, точно от мороза, лице.

Адъютант с холодным и вежливым вниманием выслушал его.

— Совершенно таково же и мое мнение, — сказал он.

Поручик еще гуще налился кровью и грозно повел маленькими глазками.

Тренев сумрачно покосился на него и подумал: «Болван!»

Адъютант остановился перед Треневым и, покачиваясь на обтянутых, крепких ногах, заговорил:

— Я, как вам известно, Степан Трофимович, отношусь к вам с величайшим уважением и, конечно, мне было бы приятно знать ваше мнение: прав ли я, требуя удовлетворения?

Тренев быстро и мрачно взглянул на него и потупился.

Ему хотелось ответить, что адъютант подлец и негодяй, который никакого права не имеет требовать какого-то удовлетворения. Все грязные, гнусные и жестокие истории с женщинами, в которых был замешан адъютант, вспомнились ему. Но Тренев не сделал этого, как не делал никогда того, что хотелось: служил в военной службе, которую не любил, жил с надоевшей женой, не останавливал товарищей, когда они били солдат, не говорил того о людях, что думал. Всю жизнь он страдал от недостатка воли, жестокий и прямой, и теперь, с мучительным сознанием своей неискренности, ответил:

— Да, конечно… что об этом говорить.

Адъютант немного походил по комнате, выкурил папиросу, болтая о полковых новостях, и взялся за фуражку. Тренев проводил гостей в переднюю, мучительно хотел, чтобы они ушли, и тянул разговор, чтобы не уходили. Он боялся остаться вдвоем с женой.

— У меня сегодня солдат убился, — сказал он.

— Да? — холодно переспросил адъютант, отворяя дверь.

— Сегодня увидимся в клубе? — с тоской продолжал Тренев.

— Весьма вероятно, — ответил адъютант и затворил за собой дверь.

Тренев вернулся в кабинет. Ему хотелось спрятался куда-нибудь, и он чувствовал, что больше не в состоянии вынести ни одного злого слова жены. Какою ненужной и глупой казалась ему и та ссора, вызванная какими-то пустяками, о которых он уже почти и позабыл. Тоска овладела им, и, когда за дверью послышались знакомые мягкие шаги, лицо Тренева исказилось такой болью и ненавистью, что стало совсем другим.

— Степа… — сказала жена, появляясь в дверях.

Голос ее звучал виновато и ласково, почти жалобно. Она, должно быть, недавно умылась, и следы слез еще были видны в ее утомленных, немного опухших глазах. За те несколько часов, которые прошли со времени их ссоры, она успела успокоиться и так же, как и он, понять глупость и нелепость ее. Она забыла все те грубости, все злые и несправедливые слова, которые он наговорил ей, и помнила только, что обидела его. Ей страстно хотелось одного — примирения, и она смотрела на мужа молящими, покорными глазами.

Тренев понял выражение глаз жены, но именно потому, что она первая признала себя виноватой, он сейчас же забыл, что виноватым считал себя, забыл, что готов был просить прощения у нее, что ему было жалко жену, и подумал, что надо же, наконец, доказать ей, что она неправа и несправедлива к нему. 

— Что? — нарочито холодно спросил он.

Жена вошла, полная, с розовыми голыми руками. Она нарочно причесалась к лицу и напудрилась, с бессознательным кокетством рассчитывая на свою прелесть больше, чем на слова. И это трогательное желание понравиться, своей красотой искупить вину, вместо того, чтобы смягчить, дало Треневу силу быть холодным и жестоким.

«Ага… теперь так!» — пронеслось у него в голове с торжеством.

— Ты сердишься? — спросила жена, кладя обе руки ему на плечи и виновато заглядывая в глаза.

От знакомого прикосновения голых рук и близости милых темных глаз сердце Тренева мгновенно смягчилось. Но он подумал, что надо же хоть раз выдержать характер и наказать ее.

— А как ты думаешь, имею я на это право? — язвительно спросил он.

Мгновенное раздражение мелькнуло в ее глазах. Но прежде, чем он успел испугаться и раскаяться в своих словах, вызывающих новую ссору, она сдержала себя и настойчиво, как бы заставляя перестать, обняла его.

— Ну, будет, будет… — сказала она и сквозь насильно ласковый тон ее голоса ясно слышалось страдание и раздражение.

Тренев испугался.

— Да, будет… — сказал он.

Она зажала ему рот поцелуем мягких, слишком знакомых губ.

Тренев улыбнулся. Это была кривая улыбка нежности, скуки и недоверия. Он знал, что это примирение ненадолго, ему надоели эти вечные примирения.

«Сначала расстроит, измучает, а потом целует… иудины поцелуи!» — подумал он.

Она снизу посмотрела ему в глаза, потом взглянула на голубую ямочку на сгибе своей полной розовой руки и опять на его глаза и губы.

— Что тебе? — с тоской спросил Тренев.

— Ну, поцелуй же, противный! — капризно протянула она.

Тренев покорно коснулся губами мягкой холодноватой кожи.

— Еще! — прошептала она над его ухом тем взволнованным, кокетливым шепотом, который когда-то звучал для него как музыка, а теперь был самым обыкновенным человеческим шепотом. Он нагнулся и поцеловал еще.