У «Волчьего логова» - Петр Трофимович Кугай
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь они не могли нарадоваться друг другом. Стали неразлучными. Эта святая и трепетная девичья дружба помогла им подняться, воспарить над всей грязью и низостью фашистской «шули».
Они дополняли друг друга: женственная, уравновешенная, умеющая взглядом сказать больше, чем языком, Оля дополняла маленькую, порывистую и прямолинейную в поведении Таню, которая оставалась взрослым ребенком.
…Однажды на уроке биологии учитель тоскливо посмотрел на класс и сказал:
— О кариокинетическом способе размножения клеток расскажет нам… э-э-э, — он порылся в журнале, — Джуринская.
Таня поднялась и с вызовом, отчеканивая каждое слово, ответила как по писаному.
— Садись, пять, — удивленно взглянув на нее, сказал учитель.
Это была чуть ли не единственная пятерка, полученная шуляками за все время их учебы. Наступила тишина. Таня покраснела и почувствовала какое-то беспокойство. Как будто на нее навели солнечный зайчик. Она чувствовала его правой щекой, краем глаза… Обернулась. И сразу же наткнулась на пристальный, напряженный взгляд голубых глаз. Тут же отвернулась. Но взгляд тянул к себе как магнитом. Не выдержала, обернулась. Опять встретилась с ним и, покраснев, опустила глаза.
Через несколько дней этот взгляд стал ее беспокоить еще больше. Очень хотелось нагрубить этому хлопцу! Но… он знакомства не навязывал, с вопросами не подходил. Он только смотрел. Иногда и сам поспешно отводил взгляд, если Таня оборачивалась.
Впервые заговорить помогли им обстоятельства.
После того как директор Иваницкий за какую-то проделку избил двух хлопцев, а остальных шуляков долго отчитывал, обзывая их «нечестивыми» комсомольцами, к Тане подошел этот парень:
— А почему вы не шумите, «нечестивая» комсомолка? Кстати, вас не оскорбило такое обращение директора?
— Наоборот, обрадовало! — резко ответила она.
— Неужели? Чем это объяснить?
— Старой привычкой.
Таня вся напряглась, как перед прыжком в ледяную воду. Но пальцем все так же выводила узоры на потном стекле. Тогда он не выдержал и, взяв ее за плечо, повернул к себе, очевидно, для того, чтобы вывести из оцепенения. Она посмотрела в упор в синие, такие настороженные глаза и не выдержала, вскрикнула:
— Ну что тебе надо?
Ей показалось, что он увидел насквозь ее смятенную душу. И, не в силах больше сдерживать себя, опустилась на парту, уронила голову на руки и разрыдалась.
Он растерялся. Он не ожидал такой бурной реакции.
— Ну что вы… Зачем? Я не хотел обидеть…
Она и сама не могла объяснить свои слезы. Просто в груди что-то лопнуло, оборвалось, и не осталось сил сдерживать себя. Собрав тетради, она выбежала из класса.
Вечером в комнате к ней подошла Оля. Села рядом, взяла ее руку и положила на ладонь какую-то бумажку.
— Это тебе от Толи.
— Какого Толи? — спросила она, хотя сразу же поняла, о ком идет речь.
— От Толи Беспалько. Этого беленького.
Отойдя к окну и прикрывшись корочкой раскрытой книги, Таня развернула записку. Она могла ожидать что угодно, но то, что увидела, смешало все понятия о нынешней ее жизни. Первая строка, напечатанная на машинке и подчеркнутая жирной линией, гласила: «От Советского Информбюро».
Одним духом пробежала глазами листовку, в которой рассказывалось о наступлении наших войск под Сталинградом и в конце содержался призыв не слушать «фашистской брехни, скрываться от угона на германскую каторгу», объединяться, чтобы всеми силами вредить врагу.
Таня так и стояла над листовкой, разглаживая ее на листке книжки, читая и перечитывая, повторяя про себя каждое слово. Наконец вспомнила, что эта листовка от Толи.
— Вот оно что выходит… А я-то, глупая, думала…
Она сорвалась с места и побежала искать Анатолия.
Обошла всю школу, заглянула во все закоулки, но он как сквозь землю провалился. Может быть, в свою «сороковку» ушел? (Сороковкой называли зал старого клуба, где вокруг железной печки стояли сорок коек хлопцев-шуляков.) Выбежала на порог и тут увидала его. Смутилась и, почему-то снова переходя на «вы», сказала:
— Извините меня, Толя… Я просто ошиблась в вас…
Он широко, с такой неподдельной мальчишеской радостью улыбнулся, как будто никогда и не могло быть того ждущего, настороженного взгляда пронзительных синих глаз.
— Ну что ты, что ты! — немного оторопело и радостно говорил он. — Разве в этом дело? Дело ж совсем не в этом. То все пустяки… Главное же — что я в тебе не ошибся!..
…Время самостоятельной подготовки к урокам, когда на дворе темно, ляйтер уже в Калиновке, а дежурный учитель сам где-нибудь тянет самогон, шуляки называли «годыною опивив, малювання та бильного кохання», то есть часом пения, рисования и свободной любви. В эти часы разбредались кучками по всем коридорам, что-то рассказывали, с отрешенным видом, иногда не замечая набегавших слез, пели.
В это время Толя и Таня, заняв заднюю парту в самом углу, склонились над раскрытыми конспектами. Он, не поворачивая головы, говорил. Она, не поворачивая головы, слушала.
— Пока мы тут отсиживаемся, пережидая грозу, люди работают. Их очень интересует наша «шуля». Тут молодежь со всех районов области. Это очень удобно для распространения листовок, организации явочных квартир. Тут можно разрабатывать очень тонкие диверсии…
— А кто эти люди? — не выдержала Таня.
— Ты хочешь у них что-то спросить? Или передать им что-то? Можешь сказать мне. — И, не меняя выражения лица, Толя продолжал: — Нам надо создать в «шуле» подпольную комсомольскую организацию. Но только к людям присматриваться со всех сторон!
— Оля! — не задумываясь сказала Таня.
Он краем рта улыбнулся.
— Оля давно в нашей организации. Она и рекомендовала тебя…
В «шуле» было пять групп — пять старост. На каждого из них возлагались обязанности назначать дежурных по комнате, по кухне, выводить группу на зарядку, в столовую, в поле, следить за дисциплиной. По-разному вели себя старосты. Особенно старался отличиться перед ляйтером Стецько Козуля. И такой случай подвернулся…
Когда будущие агрономы вкусили все прелести немецкой науки да посидели на голодном пайке, многие стали искать возможность покинуть школу. Самовольно сделать это было опасно. В лучшем случае могли угнать в Германию, а в худшем…
Петро Возный, здоровый увалень из Улановокого района, решил отпроситься у ляйтера, главное, полагал он, найти вескую причину.
Выбрав момент, он попросился в кабинет к ляйтеру и примерзшим к нёбу языком стал объяснять:
— Я хочу… из «шули» до дому… Чтоб пан ляйтер отпустил меня. У меня там, — Петро при этом неопределенно махнул рукой, — одна мама.
— У тебя один мама, — сказал, приближаясь к нему и наливаясь кровью, гитлеровец, — а у меня што —
