Всевышний - Морис Бланшо

была перекрыта – примерно так, как перегораживают закрытые для проведения ремонтных работ дороги, но более решительным и суровым образом. Чуть дальше, в начале Западной улицы, – такой же кордон, выставленный службой порядка. Я заколебался, подойти ли ближе. Каски и винтовки не давали мне пройти по тротуару. Запретная улица казалась спокойной; выставленные на ней товары исчезли; несколько окон оставались открытыми: на крохотном балкончике наивно выстроились в ряд шесть горшков с геранью, два последних – с красными цветами. Встав на цыпочки, я заметил в конце улицы груды строительного мусора – наверное, там снесли дом, – им была завалена вся проезжая часть. Неприятная история, подумал я. Я испытывал замешательство – как перед лицом коварной и лицемерной идеи; во всем этом крылось что-то нездоровое, как в самой улице, так и в этих касках. Должно быть, это был один из тех обреченных кварталов, которые угроза эпидемии позволила отправить на снос. Вся улица, непритязательная с виду, с обшарпанными фасадами, напоминавшая внезапно застигнутого болезнью, сама, казалось, навлекла на себя приговор. Она принимала его безвольно, и я, рассматривая ее, видел этот приговор вынесенным и написанным на стенах; видя его, я к нему присоединялся, и вместе со мной в этом участвовал каждый, каждый оказывался в ответе за него наравне со мной. Достаточно было пройти мимо: прохожий исполнял свой долг. Разве не удивительно? Я вышел на несколько минут с Луизой, я хотел прогуляться; и что же я при этом совершил? Я поспособствовал циркуляции закона, внес свою лепту в исполнение публичного постановления. Это должно меня воодушевить, подумал я, помочь мне жить. И все же я испытывал огромную неловкость. Знать, что каждый благодарен мне за мой взгляд, благодарны даже те, кто, с той стороны от кордона, был обречен этим взглядом на изоляцию и уничтожение, – что я мог с этим поделать? – было невыносимо; от этого в моем взгляде ширилась пустота. То есть на самом деле я, несмотря ни на что, это выносил, ведь пустота ничего не меняла, я даже не отключался – продолжал смотреть по всем правилам, видел то, что видят другие, и сама неловкость, также подчиненная правилам, становилась почтенным чувством печали, вызванной зрелищем общих бед.

Прогулка подошла к концу: перед нашим домом я заметил такси, из которого вылез парень в наброшенном сверху белом халате, проскользнул внутрь, поспешно нырнув в широко распахнутую дверь. Когда мы пересекли улицу и первый коридор, я понял по звуку, что лифт поднимается не то на пятый, не то на мой этаж. Бросившись вдогонку по лестнице и ничего вокруг себя не видя, я был внезапно остановлен и даже грубо оттянут в сторону. Я едва дышал. Мне была видна кисть руки, сама обнаженная рука, рука боксера. Я дал себя увести, у меня было ощущение, что мы поднимаемся вместе, что он втолкнул меня к себе в комнату, велел мне ждать. До меня с трудом дошло, что он ушел. Еще не вполне придя в себя, я уже был раздражен и уязвлен подобной бесцеремонностью. Ему на все плевать, он бросил меня сюда, потом ушел; да еще и вел себя как покровитель. В приступе подозрительности я подумал было, что он прячется за дверью, и распахнул ее: там никого не было, он, стало быть, ни во что меня не ставил! И почему, подумал я, он был в одной рубашке, да еще и с закатанными выше локтя рукавами? Но когда я увидел, как он, вернувшись, идет к вешалке, берет куртку и рассеянно ее надевает, когда я увидел, как эта по-прежнему поразительно крупная фигура, пройдясь туда-сюда по комнате, в конце концов замирает над письменным столом и поворачивается ко мне, он показался мне настолько усталым, таким потухшим, что во мне вновь шевельнулась легкая симпатия, пусть даже столь монументальная усталость наверняка сулила большую опасность.

– Кто этот раненый? Почему его доставили сюда?

– Раненый?

– Знаете, – сказал я, – я о многом догадываюсь. Вы как-то сказали мне: «Вы слишком много размышляете». Вы, может быть, не совсем так сформулировали, но смысл был такой. Не думаю, что размышляю слишком много. Но действительно, иногда и вправду складывается впечатление, что тут не обошлось без какого-то «слишком». Я слишком много размышляю, даже когда не размышляю. Ну да, возможно, это «слишком» относится к вам.

Он смотрел на меня все с тем же видом загнанной лошади, без выражения.

– Кажется, вы очень устали, – заметил я.

– Вы хотите сказать: поболтаем – или хотите мне что-то сообщить?

Я сидел у него на диване и видел совсем другую комнату, чем та, куда приходил прежде: стены перекрашены, мебель на грани роскоши.

– Попав сюда, я заметил некоторые изменения. Я оставил их без внимания, повел себя так, как будто это меня не касается. Но мог бы их и учесть.

– Изменения? Какого рода изменения?

– Не столь важно. Но хотел бы вас предупредить: даже если я закрываю глаза, даже если с виду кажется, что я в чем-то ошибаюсь, принимаю, например, вас за другого, было бы ошибкой рассматривать эти недоразумения всерьез. Что бы я ни делал, я все же знаю, кто вы такой.

– Что вы имеете в виду? О чем вы говорите?

– Я только что прошелся по улице: мне хотелось видеть новые лица. Возможно, это покажется вам ребячеством, но я получаю определенное удовольствие, рассматривая прохожих. Впрочем, таковы мы все – все любят смотреть, рассматривают друг друга, это поразительно. И вот, когда я вышел на небольшую площадь, при виде кого-то меня вдруг осенило: если вы в данный момент на улице, то я встретил именно вас, поскольку вы – всего лишь точно такой же прохожий, как и прочие. И несколько секунд это впечатление оставалось настолько сильным, что я не мог ему противиться, я действительно вас увидел, более того, я не видел никого другого. Почему вы кривитесь?

– Вы меня действительно видели?

– Да, я вас видел. В подобном случае это не называется в точности «видеть». Разве видят прохожего? А ведь вы таки были всего-навсего прохожим.

– И часто с вами случаются такого рода истории?

– Время от времени. Расскажу вам еще кое-что. Год или два назад я делил свой кабинет с одним сослуживцем, парнем работящим, на хорошем счету, но большим молчальником. Молчалив он был необыкновенно. День изо дня не говорил мне ни слова, ни единого раза, разве что раскланивался или пожимал руку. В конце концов ситуация стала невыносимой. Я больше не мог его видеть, я боялся, что на него