Границы из песка - Сусана Фортес

– Все начинает проясняться, – говорит он, обращаясь к Эльсе Кинтане, которая серьезно и чуть вопросительно смотрит на него. – Жаль, что мы не можем поговорить с Гарсесом.

– Я вас не совсем понимаю.

Она сидит на низком табурете возле мавританского столика со скрещенными ножками, прислонившись спиной к стене, прямо под нимфой с завязанными глазами. Она в брюках и расстегнутой на несколько пуговиц белой рубашке с закатанными выше локтей рукавами. У вершины опрокинутого треугольника, образуемого распахнутым воротом, видна кружевная отделка, вздымающаяся и опадающая в такт дыханию.

– Нам не хватало лидера, а теперь он есть. Мы потратили на его поиски несколько недель, – поясняет журналист, делая большой глоток виски из стакана, который держит в правой руке, – и вот, когда он нашелся, наш друг испаряется, даже не попрощавшись.

– Со мной он попрощался, – возражает она, поднимая глаза. Она говорит спокойно, без всякого вызова, и Керригэн улавливает в ее голосе даже оттенок грусти. – Может быть, вы все-таки объясните, что происходит.

Керригэн подносит ей зажигалку, прикрывая огонек рукой, потом снова откидывается на спинку стула и закуривает сам, слегка щурясь от дыма.

– А происходит то, что ваша страна стоит на грани гражданской войны, что человек, который вас шантажировал, капитан Рамирес, является посредником между заговорщиками и немецкой компанией H amp;W, поставляющей вооружения, что эти поставки – не обычная частная сделка, а результат соглашения между нацистским Генеральным штабом и испанскими фашистами, что в последние месяцы в Танжер прибыло более двухсот тонн бомб, боеприпасов и взрывчатых веществ и, наконец, что мое правительство не только в курсе всего этого, но и по необъяснимым причинам согласно на установление в Испании военной диктатуры.

Керригэн указывает на лежащую на столе телеграмму:

– Настоящая хвалебная песнь профессиональным заслугам, огромным возможностям и антиреволюционному пылу молодого генерала. Бьюсь об заклад, что в случае необходимости британское правительство закроет порты Гибралтара и Танжера для республиканского военного флота, находящегося в проливе.

Эльса Кинтана сидит неподвижно, глаза ее спокойны, в них нет даже удивления. Если что-то ее и волнует, по ней этого не скажешь. Подобное хладнокровие, граничащее с высокомерием, которое она порой проявляет, приводит Керригэна в легкое замешательство.

– Что нужно делать? – решительно спрашивает она.

– Для начала вам лучше покинуть отель и перебраться сюда. Вы можете занять комнату Исмаила, там вас никто не потревожит.

Несколько мгновений она задумчиво смотрит в окно, словно прокручивает какую-то мысль.

– Спасибо, – наконец говорит она, опустив голову и поглаживая красный камень, который снова сияет на ее безымянном пальце. – Правда, спасибо, – повторяет она, на этот раз мягко и глухо, – хотя теперь я понимаю, что это кольцо не стоило таких усилий.

Керригэн смотрит на нее, и губы его трогает нежная, мечтательная улыбка, отчего все лицо моментально преображается. Ему бы хотелось узнать обо всех мгновениях жизни Эльсы Кинтаны, обо всех местах, где она протекала, а не только о тех драматических событиях, о которых она ему в конце концов рассказала, когда деваться было уже некуда: он нашел ее, плачущую и испуганную, на границе квартала Сиди Бу-Кнадель, на откосе вонючего мусорного холма, где бродят лишь собаки, нищие да спекулянты. Он следил за Рамиресом, а обнаружил ее, хотя сначала даже не узнал, настолько она была на себя не похожа: бледная, с измятым лицом, спутанными волосами и грязными ручейками слез под накрашенными глазами. Наверное, именно этот жалкий вид рассеял его недоверие. Безупречная красота, как и успех, никогда не вызывает сочувствия. Огни в городе еще не зажгли, светились лишь костерки возле лачуг, где ютятся бедняки. Помнится, Керригэна поразило, как это при такой сухости от них не загорается все вокруг – трава, кусты, сами домишки. Он подождал, пока женщина перестанет всхлипывать, а потом предложил ей платок. Он слушал не перебивая и на сей раз верил ей, хотя временами рассказ казался ему немного приукрашенным и бессвязным. Наблюдая человеческую природу, он понял, что ложь никогда не прибегает к отчаянным, обнаженным словам, поскольку их легко оспорить, и что непоследовательность – верный признак правды. Убийство двух фалангистов почему-то напомнило ему преступления, которые совершаются в снах. А потом было бегство, странное путешествие в Танжер, дни в ожидании какого-то воображаемого Несчастья, пока оно действительно не свалилось на нее в виде голоса, который угрожает, рук, которые карают, холодных глаз, которые требуют, следят, вымогают, – голоса, рук и глаз капитана Рамиреса. Эльса Кинтана говорила словно для себя самой, забыв о стыде, наплевав на то, поверит ли он ей, что подумает или скажет. И он действительно ничего не подумал и не сказал, только смотрел на высохшую площадку перед ними, на дверь лачуги, возле которой какая-то девушка пыталась покормить грудью багрового от крика ребенка, на уже сумеречный воздух, вспыхивающий искорками жестянок, разбросанных по твердой земле, а потом предложил уйти и подал ей руку.

Керригэн смотрит на нее со стороны, отмечает, что она тушит сигарету совсем помужски, переводит взгляд на скулу, упрямо вздернутую над воротником рубашки. Она сильная женщина, думает он, конечно, у всех бывают минуты слабости, но нутро у нее прочное, как сталь. Иначе она не выдержала бы подобного напора, и у нее не было бы такого вызывающего взгляда, который нет-нет да и сверкнет из-под ресниц, и сигарету она так не тушила бы.

Однако все эти воспоминания и размышления отвлекли его, пора вернуться к главному. Постоянные поездки капитана Рамиреса в столицу испанского протектората, его дела с Вилмером, переговоры последнего с верхушкой нацистской партии о начале поставок – сюжет выстраивался постепенно, и генеральная репетиция, судя по всему, состоится в Испании, а вот для премьеры готовится сцена попросторнее. Во всяком случае, так кажется ему, Керригэну. Подобные мысли всегда приводят его в одно и то же место – на окровавленную территорию, где безжалостная история не раз платила по счетам, как это было холодным февральским утром 1916 года, когда немецкие пушки без предупреждения открыли огонь по французским позициям под Верденом, или в Средние века, когда вражеские воины столь же внезапно атаковали укрепленные города, беззащитные деревни и плодородные поля, и если покопать под танковой колеей, можно найти обсидиановые топоры, кремниевые ножи, следы других битв, начатых еще раньше, когда наши предки ходили на четырех лапах, ели коренья и друг друга и от страха выли на луну. И хотя кажется, что все меняется с головокружительной быстротой, на самом деле все неизменно, поскольку в какой-то миг гидра коллективного безумства опять пробуждается, цивилизация гибнет, и страны содрогаются от ужаса. В очередной раз наступают времена огня и злобы, стадионы, где фюрер собирает своих приверженцев, полны, по улицам маршируют эскадроны варваров, которые уничтожают музеи и библиотеки, и любой несчастный торговец электротоварами вроде Вилмера может стать частью этого механизма, сменив дорожный чемодан на меч Зигфрида.

Да, понять, как перипетии той или иной эпохи влияют на судьбы отдельный людей, очень сложно. Начиная расследование, корреспондент London Times и не предполагал, что конфликт интересов Вилмера и Рамиреса, их возможные расхождения по поводу процентов от операций компании H amp;W напрямую затронут Эльсу Кинтану и косвенно – его самого. Но вот она сидит перед ним с опущенной головой и сложенными на коленях руками и ждет. Керригэн пытается представить, какие тяжелые мысли заставляют ее хмуриться. Это та же самая женщина, которую он начал подозревать, как только Алонсо Гарсес впервые упомянул о ней в кафе «Париж», и долго продолжал подозревать, хотя видел лишь изредка, да и то издали; те же глаза, то же очарование, но кожа уже слегка обожжена солнцем, как земля этой страны, отчего лицо кажется не таким молодым, более усталым и жестким – ведь глина с годами тоже становится более прочной. Сейчас на нем отражаются все ее ночные страхи и разочарования, прошлые и настоящие, и даже в том, как робко она поводит головой, уклоняясь от проткнувших занавески клинков света, чувствуется подавленность.

Керригэн трет виски, будто его только что разбудили, аккуратно складывает телеграмму и кладет ее в папку с другими документами.

– Вам известно, что полковник Моралес погиб примерно в то же время, когда вы выходили из театра? Гарсес ничего не говорил, что имело бы к этому отношение? Например, не встречался ли он с ним, или, может быть, у него были какие-то предчувствия?

– Нет, он говорил только об экспедиции и… еще кое о чем личном.

– Ясно, – Керригэн потирает подбородок. – Странно, что накануне отъезда он решил пойти на спектакль и даже не попытался связаться со мной.