Тайная вечеря - Павел Хюлле

— Я ищу двенадцатого. Тебе никто не приходит на ум?

Только теперь Бердо вспомнил, что после экзамена должен отправиться в театр на фотосессию. Злобу, которая его охватила при мысли о собственной забывчивости, он выплеснул на Матеуша.

— А что я, евангелист? Пророк? И вообще, неужели нельзя это отменить? Половина апостолов не доедет! Тебе не кажется, что сегодня неподходящий день?

Матеуш со скоростью спортивного комментатора выпалил: изменить уже ничего нельзя. Если переносить, то только на осень. Он всем позвонил, и все подтвердили свое участие. Левада, Выбранский, Океницкий, вероятно, опоздают, но точно приедут.

— Но ты-то придешь, правда? — примирительно закончил Матеуш.

— Приду, приду, — Бердо старался перекричать вой пожарной машины, которая невесть почему возвращалась с пожара с включенной сиреной. — При условии, что ты назначишь меня Иудой!

И, не дожидаясь, пока Матеуш ответит, выключил телефон.

Неужели нельзя без этого обойтись? Вечно, если не перепела и манна, подумал Бердо, то пророк, возносящийся со скалы, или учитель, которому давно уже пора вернуться от отца, но он не возвращается, хотя и обещал…

Внезапно он решил, что предложит Матеушу — в театре, громко, при всех — другую тему картины: «Последняя беседа Сократа». Куда лучше изобразить сцену, когда философ, уже после того, как Ксантиппа с маленьким сыном покинут темницу и стражник освободит его от цепей, растирая ноющую ногу, начинает беседовать с учениками: «Что за странная это вещь, друзья, — то, что люди зовут „приятным“!» Либо другую сцену — по окончании дебатов: Сократ уже взял чашу, сказал, что сейчас помолится богам, дабы «переселение из этого мира в иной было удачным», а затем, как пишет Платон, «договорив эти слова, поднес чашу к губам и выпил до дна — спокойно и легко».

Там, по крайней мере, не было никаких чудес, размышляет Бердо, огибая огромную, как гиппопотам, кирпичную базилику Вознесения Пресвятой Девы Марии, а были только вопросы и аргументы. Правда, неубедительные — но кто знает, что есть за порогом жизни? Темная сторона нашей личности, поток рожденных подсознанием представлений, опасений и надежд. Ничего больше. И все же в беседе учеников с Учителем, который в афинской тюрьме выпивает смертоносную чашу, сперва всеми возможными способами попытавшись их убедить в бессмертии души, есть что-то возвышенное. Именно потому, что никаких чудес нет и в помине, происходившее там — единственно и исключительно — поединок ума с судьбой, от которой не убежать. Борьба с небытием, куда после смерти канет каждый из нас и где каждый пребывал до того, как сперматозоид отца соединился с яйцеклеткой матери. Лампа чувствует себя одинаково — и после того, как прикрутили фитиль, и перед тем, как к нему поднесли огонь.

Поскольку Бердо вышел из дому слишком рано, а до Свободного университета было буквально два шага, он, словно «Летучий голландец», кружил возле базилики, продолжая размышлять о «Последней беседе». Но из головы не шел разговор с Матеушем, и Бердо не мог не вспомнить, что вокруг Учителя в темнице собралось четырнадцать учеников. То есть ровно столько же, сколько юношей и девушек требовал от афинян доставлять ему на съедение Минотавр. Это не случайное совпадение: пятнадцатым, согласно легенде, был Тесей — освободитель, тогда как пятнадцатым из участников беседы в афинской тюрьме был Сократ. Тесей убил чудовище и вывел людей из тьмы лабиринта. Кого и что спас, оставив ученикам свое послание, Учитель?

Взволнованный этой неожиданной ассоциацией, Бердо решил, что вечером, когда все закончится, внимательно перечитает «Федона» и заглянет в кое-какие справочники и посвященные этому произведению Платона труды.

Чтобы дойти до Свободного университета, требовалось ровно три минуты, и Бердо, прибавив шагу, направился к порталу с мозаичными арабесками, приводящими на память архитектуру Альгамбры[63]. Пройдя через полицейский кордон, он трижды постучал в деревянную стилизованную дверь и тут вспомнил фразу, которую Сократ произнес перед смертью: «Много тирсоносцев, да мало вакхантов». А когда дверь приоткрылась, еще и это: «Ну, пора мне, пожалуй, и мыться: я думаю, лучше выпить яд после мытья и избавить женщин от лишних хлопот — не надо будет обмывать мертвое тело».

Можем ли мы сейчас оставить Бердо? В эту важную минуту, на границе двух миров? Исполненного решимости и одновременно колеблющегося? Уверенного в себе, хотя, как никогда прежде, раздираемого сомнениями? Еще размышляющего о словах, прозвучавших во время последней беседы Сократа с учениками, но уже думающего о том, спросит ли его господин Хатамани об аль-Каиме, Исполнителе повелений Аллаха, который явится в мир, чтобы подготовить его к Кийаме — Воскресению — и установить царство справедливости.

Я чувствую, что в этом месте твое терпение иссякает, ты передвигаешь мой мейл вперед, чтобы побыстрее добраться до их беседы о таинственном имаме шиитов, который по прошествии заповеданных Пророком семи циклов явит наконец миру свое настоящее Имя. Однако я предпочитаю пока не переступать вместе с Бердо порога Свободного университета — пусть в одиночку переступит порог тяжелой двери, которая со страшным грохотом за ним захлопнется.

Гораздо большего внимания теперь заслуживает оставленный уже неподалеку от Яффских ворот Давид Робертс: меньше чем через полчаса, в свете послеполуденного солнца, он начнет зарисовывать базилику Гроба Господня. Однако вначале на минуту задержится перед башней Давида — в те времена она была гораздо ниже, чем сейчас, почти на четверть своей высоты засыпанная песком пустыни. Робертс на этот раз далек от мыслей о Библии: ему и в голову не пришло вспоминать захват Иевуса[64] примерно за тысячу лет до рождения Христа. Глядя на стену башни, камни в которую укладывали попеременно римляне, греки, персы, крестоносцы и мамелюки и которая представляет собой уникальную шахматную доску эпох, он вспоминает начало собственного путешествия по Святой земле. Восьмого февраля 1839 года они с Пеллом и Кинниром, все трое в арабской одежде, с хорошо вооруженной охраной и слугами, отправляются из Каира на восток. В их караване два десятка навьюченных грузом верблюдов. Робертс недоумевает, почему утро такое холодное: пока солнечные лучи не нагрели воздух и море песка до сорока с лишним градусов, он продрог до костей. Через девятнадцать дней они доберутся до Акабы на берегу Красного моря. Именно там, у костра под звездным небом, Робертс услышит арабское слово тухас — тюлень — и узнает, что на древнееврейском языке тюлень называется тахаш; сходство этих слов наведет его на мысль о близости двух враждующих народов. Путешественники побывают в Петре, на горе Синай, в Вифлееме и Назарете, которые он по ходу дела опишет и зарисует. Сейчас, войдя в Яффские ворота — где на него набросятся настырные торговцы — и миновав оставшуюся справа башню Давида, он идет по узкой Сук аль-Базар, чтобы спустя несколько минут свернуть налево в еще более узкую улочку. Пройдя то место, где некогда был пруд Езекии, Робертс наконец достигнет окруженной руинами храмовой площади. Много времени у него займут поиски подходящего места. Тесная площадь забита толпой крикливых торговцев. Они по-арабски расхваливают питьевую воду, финики, орешки, сладости. Хорошей перспективы там не отыскать. Но все-таки Робертс находит удобную точку на некоем подобии террасы — просторной площадке наверху древних, вероятно еще мамелюкских времен, стен.

На первом плане литографии мы видим троих мужчин в турецких одеждах возле небольшой плиты, на которой стоят кальян и две коробочки — вероятно, с табаком. В запечатленный Робертсом момент мужчины не курят. Один из них, изображенный в профиль, держит в руке длинную трубку с чубуком. Второй стоит к нам спиной. Только третий, облокотившийся на балюстраду, смотрит в сторону рисовальщика, как будто, на секунду оторвавшись от беседы с друзьями, пытается понять, что здесь делает странный человек с альбомом на коленях. Подушка и коврик рядом с плитой свидетельствуют, что это их постоянное место для курения кальяна.

Лишь на втором плане слева, чуть ниже, виден забитый народом двор, два характерных стрельчатых портала входа, сплющенная в результате пожара 1808 года башня базилики, а за ней — на третьем плане — купола и минареты. Если б не толпа на площади, базилика Гроба Господня выглядела бы печальной заброшенной развалиной в эклектическом, то ли романском, то ли византийском, то ли готическом стиле. Тени на литографии не позволяют точно определить положение солнца. Скорее всего, Робертс, рисуя, не думал о времени — весьма вероятно, он размышлял, не странно ли, что внутри базилики (где он уже вчера побывал) все самые святые места расположены так близко одно от другого. Темница, в которой Иисус провел ночь перед казнью. Голгофа, где было совершено преступление. Камень помазания. Наконец, гроб, откуда Спаситель через три дня восстал.